Жаркие пески Карая - стр. 12

Аленка сморщилась от имени этой Машки поганой, как от кислого, но делать нечего, кивнула.

– Ага. Иди уж. Только помни ходить с тобой буду до весны. А там сама.

Прокл встал, напялил тулуп, крякнул, точно, как бятя, снова махнул ушами.

– Так я, лягуш, до весны и учусь. Да и то, потому что пропустил два года, не было у нас в селе школы. А там пойду в колхоз, работать надо. Пошел я, пора.

Прокл плотно притворил за собой дверь, а Аленка, спрятавшись за занавеску, смотрела втихаря, как он меряет своими ступнями – лыжами тропинку, вдавливая только выпавший снег в замерзшую землю. И когда из-за толстого ствола старой березы, нависшей над домом баб Клавы-ведьмы, выскочила Машка, сплюнула от досады, потерла тапком невидимое мокрое пятнышко на полу, и еще плотнее закуталась в занавеску. А Машка, сияя румяной физиономией, такой красной, как будто ее натерли свеклой. явно бахвалясь новеньким пальтишком, отороченным светло серым мехом, подскочила к Проклу, церемонно ухватила его пальчиками за рукав и пошла рядом, еле касаясь тугими сапожками снега.

…

– Ты как, Аленушка? Смотрю, хозяйничала, пирогов напекла? Кормила кого, признавайся, озорница?

Батя стаскивал в сенях телогрейку, заглядывал в кухню, шутил, покручивая пышный ус. Но Аленка видела, что ему не по себе. Заискивал, батя, засматривал тихонько ей в глаза, и тут же опускал ресницы, а они у него были, как у девчонки – длинные да пушистые. Наконец, он вошел в кухню, присел за стол, подождал, пока дочка нальет ему борща, отрезал краюху от буханки.

– Кормила, бать. Братика своего будущего. Приходил.

Аленка положила отцу ложку, чесночину почистила да луковку, тоже села рядом. Алексей совсем опустил свои речницы, сунул в рогт ложку борща, обжегся, закашлялся. Аленка постучала отца по спине, сунула ему полотенце, сказала

– Да ладно, бать. Знаю я уже все про теть Софью. Только мог бы и сам мне сказать, а не этого медведя слать. Что уж…

Аленка отошла к печке, постояла, ковыряя известку, чувствуя, как закипают слезы, но не дала им выступить, погладила цветочек на шее, шепнула.

– А когда, бать? До Рождества?

Алексей притянул дочку к себе, погладил по голове, расправил косицу.

– После, Аленушка. К февралю. А то потом страда пойдет, не до того будет. Да мы и праздновать не хотели, а председатель стыдит, говорит не по-людски. Что скажешь, доча?

Аленка молча посмотрела на потное батино лицо, помолчала. А потом старательно уложила ему на тарелку горку тушеной картошки, соленый огурец, вздохнула.

– Так ничего. Тетя Софья хорошая, да и мама велела. Женись.

И вздрогнула, потому что от этих ее слов батя съежился, как будто его ударили, подвинул картошку, молча ел, низко опустив голову.

…

– Аленка, дома, коза? Зайду!

Аленка быстренько сгребла со стола рисунки, не любила она, когда чужие в ее картинки носы совали, кинула поверх салфетку, вскочила навстречу. В кухню, закрыв толстым телом весь проем, лезла бабка Клава, та самая, соседка, которую все село считало ведьмой. Она и вправду была чудной. Из дома выходила редко, к себе никого не пускала, носила длинные черные юбки, из под которых и зимой и летом торчали носки блестящих калош, цветастые платки, и за ней всегда шел толстый черный кот, ходил, как привязанный. Вот и сейчас, он шнырнул из сеней, и Аленке показалось, что с ними в дом влетела вьюга, шумнула снеговым вихрем и притаилась у окна, испугавшись горячей печки.