Записки психиатра. Безумие королей и других правителей - стр. 23
А если разобраться, то выходит, что до начала шестидесятых Нерона было кому сдерживать и компенсировать: сначала матушка старалась (правда, перестаралась), потом Сенека с Бурром действовали вполне себе мудро и в полном (что редкость) согласии. Императору можно было особо не париться: знай принимай величественные позы да торгуй гордым профилем. Но Бурр как-то очень невовремя помер в 62 году, и другие советнички (и не в последнюю очередь сенатские, что топили за республику), осмелев, состряпали против Сенеки обвинение в растрате. Ну а тот возьми да и напиши: мол, puto vos esse molestissimos (зачеркнуто), да пошли вы все ad turtur[11] (зачеркнуто)… в общем, прошу уволить по собственному желанию.
И вот представьте теперь, что психопата (а именно психопатом Нерон и видится – да и было, собственно, в кого) с преобладанием истерических черт теперь некому в чувство приводить и берега показывать. А у психопата, на минуточку, мало чем ограниченная власть и свора льстецов на подтанцовке. Что в итоге получится? Правильно, декомпенсация и переход психопатии в патохарактерологическое развитие личности. Это в теории. Собственно, на практике так и получилось, а вот как именно…
Получив всю полноту власти в свои липкие ручки, Нерон испытал пьянящее чувство свободы, плавно переходящее в агорафобию: эй, а делать-то что? «Да что душе угодно! – уверили быстро подсуетившиеся лизоблюды. – Ты не стесняйся, твое императорское величество, ты только скажи!» Особенно старался Гай Софоний Тигеллин – поговаривают, что из низов, а еще поговаривают, что и вовсе грек: уж больно паскуден и к непотребствам был склонен. К грекам же император неровно дышал: однажды он побывал в тех краях, решил блеснуть своими навыками в искусстве оратора и лицедея, так те, не будь дураки, ему громко аплодировали, велели не зарывать талант, а нести его в массы.
Вот и повадился Нерон являть себя любимого римской публике: ни одно мало-мальски значимое культурно-массовое мероприятие теперь не обходилось без его пространной речуги, а то и разыгранной им лично сценки. Подхалимы изображали ликование и орали – дескать, автор, жги еще! Ну а прочим куда деваться – подхватывали, знамо дело. А то ведь как обидится, как начнет репрессии.
Примеры-то уже были: в городе один за другим начались забытые было процессы по оскорблению величия. А Тигеллин, что был у Нерона цепным префектом претория, тут как тут: тех казнить, у этих все отобрать и поделить, конфискатом казну пополнить и себя любимого не забыть. Ах да, еще доносчику денариев отжалеть, заслужил. Видя такое дело, необычайно оживились кляузники и прочие сутяжные личности, замелькали стилосы: дескать, доводим до вашего сведения… Правда, конфискат уже не покрывал расходов Нерезиновска на семи холмах, и тогда Нерону подсказали, что налоги можно бы и поднять, а с провинций драть не три шкуры, а четыре с половиной.
Еще одной статьей дохода и забав стали христиане. В 64 году, в ночь на 19 июля, загорелась чья-то лавка близ Большого рынка. За ней другая, третья – и вот уже огонь перекинулся на дома, и вскоре город весело полыхал. Нерон в это время был в Анции, но немедля примчался обратно. Злые языки уверяют, что за пожаром император наблюдал из безопасного далека, будучи одет в театральный костюм и декламируя поэму о гибели Трои.