Забытая Тэффи. О «Титанике», кометах, гадалках, весне и конце света - стр. 14
Две дамы стоят перед большим полотном «Сирень» того же Врубеля.
– Бесподобно для капота! – говорит одна. – Я видела вчера в этом роде в Гостином дворе; только там были еще узенькие желтенькие полосочки и рисунок, пожалуй, немного помельче… Но в общем почти то же самое.
– Charmant!
– Сорок две барки насчитал, – оживленно сообщает окружающим толстый господин купецкой складки. – И расшивы, и беляны, и тихвинки… целый весенний сплав!
– Пор-трет же-ны, – читает в каталоге пожилой военный врач. – Портрет жены… А ну-ка, посмотрим. Нумер девяносто восьмой, – он отыскивает глазами даму в лиловом платье с таковым же лицом. – Господи помилуй! Синюха! Асфиксия! Болезнь дыхательных путей! Здесь нужно за доктором посылать, ни минуты не медля, а они портреты пишут! Возмутительно!
Господин купецкой складки возмущается тоже.
– Доведут женщину до лилового состояния, а потом презентируют перед публикой!
– Ах, Манечка, да где же он, наконец, – стонет барышня перед картиной «Садко». – Я всегда все загадочные картинки отгадываю, а здесь не могу[63].
– Да вот там должно быть, в воде, – отвечает Манечка.
– Нет, это, кажется, женщина…
– Да нет, вон подальше…
– Ах, это уж, наверное, женщина…
– Нашла! Нашла! – вдруг вскрикивает Манечка. – Видишь, налево ноги торчат, значит, и он где-нибудь здесь же. Давай искать вместе.
– Я почти все нашла, только головы еще нет.
У картины Бакста «Ужин» толпятся удивленные зрители.
– Что это она, у постели, что ли, сидит?
– Тихое помешательство… Сухотка спинного мозга.
– Просто идиотка и истощение всего организма.
– Бедняжка! – жалеют дамы. – Надела на голову коричневый сапог, разложила на кровати три апельсина и воображает, что ужинает…
К картине «Испанский танец» приближается сердитая старуха с дочкой.
– Это что? Опять демон?
– Нет, maman, испанка! Испанка танцует.
– Как танцует, что за вздор! У нее ноги застряли между рамой и полотном. Она ног вытащить не может, а ты говоришь – танцует. Без ног много не натанцуешь.
– Ах! Quelle horreur![64] – восклицает дама перед картиной Малявина.
– Это не орер, матушка, – успокаивает ее муж, – а русский серпентин в адском пламени. Видишь – у бабы весь сарафан на полоски изрезан. Это символ, тебе не понять.
– Господа! – ораторствует тощий господин перед тремя барышнями. – Не подходите близко! Смотрите издали… Общее нужно… Общее…
– Да издали ничего не разобрать…
– И не нужно! Схватите общее и ждите, что ответят нервы…
Сердитая старуха тычет пальцем в каталог.
– Видишь – «Женская статуя», Матвеева, а ты говоришь – Петр Великий!..
– Это Мамонтова «Солнечный день», – говорит подруге Манечка.
– Нет, милочка, это «Серый день».
– Ну что ты споришь! Серый – нумер двести двадцатый, а это двести восемнадцатый…
– Да как же, если солнца нет ни на этом, ни на том.
– Так вот по нумерам и отличают…
– Посмотри-ка, Петичка, в каталоге – это что за постель с белым одеялом?
– Это, матушка, во-первых, не постель, а пастель, и изображает «Двор» Добужинского.
– Что же это за двор? Ничего не понимаю!.. – с отчаянием говорит дама.
– Должно быть, дровяной, а, может быть, и птичий…
– А! А я думала, Людовика Четырнадцатого!
– Кто ж их разберет. Может быть, для того так и нарисовано, чтоб фантазия играла.
Перед портретом Бальмонта, работы Дурнова, стоит декадентствующая дама и в экстазе шепчет: