Я разные годы сближаю… - стр. 16
Потеря Гены Соловьева казалась нам особенно ощутимой: это был первоклассный гитарист. Послушать его песни приходили к нашему костру изо всех бригад. Всё снимала его могущественная гитара: тоску по родным, усталость, скуку.
Гитары с ним почему-то не было.
– Что же гитару-то не взял?
– Оставляю вам. Осваивайте! – равнодушно махнул он рукой. – А я и так не заскучаю.
Трудно было сдерживаться. Столько вместе, столько уже сделано, спето, а чужой, выходит, человек.
– Но ведь вчера мог? А позавчера обязательство брал, с порезанной рукой вкалывал! Что же ты, Гена…
Не укладывалось в голове: ведь не симулянт, не болен, ехал сюда из Ленинграда с восторгом. И вот перед нами другой, незнакомый вовсе человек… Соловьев вдруг стал злым и откровенным.
– Да мне вот этими руками, – и показывал нам руки. – Да грешно мне эту чёртову тайгу корчевать. Можете вы это понять?! Да мне, может, консерватория судьбой предназначена! А я тут, в тайге, да? Комаров кормить? Да катись вся эта ваша стройка!..
Признаться, в ту минуту мы растерялись. В том, что у Генки талант, никто не сомневался. И лишь позднее вспомнилось это противопоставление в его словах: мой талант – ваша стройка.
Короленко закончил разговор резко:
– Нет, братишка, это называется предательством! – В сердцах махнул рукой, и добавил совсем тихо: – Да ты же сам об этом пожалеешь.
Так в суровую осень 1932 года в преддверии первой, самой тяжёлой зимы, произошёл ещё один жестокий отсев из нашей среды тех, кто не готов был принять и вынести все испытания, через которые суждено было пройти первостроителям. Тогда-то я впервые ощутил великое воспитательное значение нашей стройки. Позднее пришла точно сформулированная мысль: мы не только строили завод и город, мы также себя строили.
Основная масса комсомольцев встретила новые обстоятельства без паники, мобилизовала всю свою силу воли и выдержку на преодоление предстоящих трудностей, поняв, что выполнить нашу задачу можем только мы, и пока подкреплений ждать неоткуда. Укрепиться в этом нам помогла небольшая, как я уже говорил, но крепкая партийная организация с её комсомольскими вожаками, такими, как Саша Михайлов – секретарь комитета комсомола, Костя Короленко, Иван Аничков, Николай Бычков и другими.
Именно в эти тяжёлые осенние дни Сергея Смирнова, плотника, тоже ленинградца, и меня приняли кандидатами в члены ВКП (б).4 И с тех пор я считал себя коммунистом, безо всяких скидок. (Забегая вперёд, отмечу, что хотя меня приняли с шестимесячным кандидатским стажем, моё партийное членство было оформлено только в 1939 году. Тому причиной были прошедшие вскоре чистка партийных рядов, обмен партийных документов, когда приём в партию был приостановлен, и далее мои командировки в Москву и Америку.)
Говорю о своих товарищах – молодых коммунистах – и первым опять вспоминаю Костю Короленко, с которого я во многом старался брать пример. Не могу ни вспомнить, ни представить Костю грустным, опустившим руки. Внешне он вроде спокоен, даже медлителен, но это его состояние можно было сравнить с состоянием сжатой пружины, способной быстро и неожиданно развернуться.
Вот такой эпизод.
В сентябре 1932 года к нам по Амуру стали сплавлять лес—кругляк в плотах. Мы складывали бревна на берегу в огромные штабеля. Неподалёку находились временные склады продовольствия и некоторых строительных материалов. Почти у самой воды сложены ящики, мешки и тюки, только что сгруженные с парохода. Едва мы расположились на ночлег, как в барак влетел Костя: