Я была хорошей женой, но после развода буду плохой бывшей - стр. 19

— Я прошу вас уйти.

Мне почему-то становится страшно от ее слов, что я могу быть неродной для мамы. Холодно и липко, будто гнилая рука мертвеца коснулась моей спины.

— Где порода твоей матери, м? Где достоинтство?! — опять повышает голос.

Она замирает. Потом резко хватает свою сумку с кресла — кожаную и лакированную, пахнущую духами, которые я когда-то ей подарила.

Дышать нечем.

Торопливо шагаю через всю гостиную к окну. Я должна впустить свежего воздуха и сделать глубокий вдох, чтобы отрезветь от паники, что вспыхнула от слов свекрови.

Неродная?

Глупости. Это лишь старческая обида. Свекровь прото ляпнула, а я зацепилась за ее глупые претензии.

Вот к чему приводят громкие истерики. К страшным обвинениям, от которых руки трясутся и ноги тяжелеют.

Я стою у окна, прижав ладони к холодному стеклу. Пара секунл и я тянусь к ручке окна, но замираю, потому что на дороге, что ведет к гаражу, выезжает машина Павла.

Сердце стучит чаще, но не от волнения, а от давления, что резко повысилось. В ушах нарстает гул.

— Некоторых женщин хоть воспитывай, хоть не воспитывай, а если нет ума… то тут никакие слова не помогут, — продолжает сетовать почти бывшая свекровь. — Вот скажи мне, за что ты так со мной? Знаешь, он же хотел с тобой еще пару лет назад развестись.

Машина останавливается на площадке у стриженых кустов чибушника. Задерживаю дыхание, когда из салона энергично выскакивает Павел.

Он нервно одергивает пиджак и приглаживает волосы. Замечает меня в окне. На секунду застывает, как хищник перед прыжком.

— А я тебя защищала, — вздыхает свекровь. — Просила его не рушить ваш брак… Так ты его сама похерила!

Павел на улице кивает мне и ждет реакции, прищурившись. Я тоже киваю, и он с одобрительной ухмылкой шагает к дому.

Через пару минут Павел врывается в дом, наполняя пространство резким запахом дорогого одеколона и холодного уличного воздуха. Его кожаные туфли гулко стучат по паркету, оставляя мокрые следы: видимо, наступил в лужу на дорожке перед крыльцом.

— Так, мама, я за тобой, — он подходит к Марии Николаевне, — достаточно ты пошалила.

— Я не поеду в дом престарелых! — она отбивается от него сумочкой, а затем смотрит на меня в ожидании моей защиты. — Мира, ты же ему не позволишь…

Вижу, как челюсть Павла напрягается, как пульсирует височная вена. Темная тень щетины ужесточают черты его лица.

— Мира… — сипит моя свекровь в последней надежде.

14. 14

— Мира… Ты ему позволишь отправить меня в дом престарелых? — спрашивает моя свекровь.

Ее глаза, еще недавно метавшие молнии, теперь полны отчаяния и мольбы. Она цепляется за мое имя, как утопающий за соломинку:

— Мира…

— Паш, — мой голос звучит неожиданно твердо, хотя внутри все сжимается от предчувствия новой бури.

Я делаю шаг вперед, оказываясь между ним и Марией Николаевной. Запах его одеколона становится еще резче, почти удушающе.

— Ты что творишь?

Он криво усмехается, отчего шрам на его подбородке, обычно почти незаметный, проступает резче.

Это он получил камнем в детстве. Он был тем еще хулиганом: каждый день драки, каждый день приносил матери то синяки, то разбитый нос, то ссадины.

— Моя мать — теперь не твоя проблема, — он наклоняется ко мне, и его глаза вспыхивают черным гневом, — ты забыла? Ты теперь для нашей семьи… никто.

Его слова бьют наотмашь. Мария Николаевна за моей спиной всхлипывает.