Всадник в ночи. Игра в покер - стр. 4
И вдруг такое. Хочу лепить как дядя Кямал. К черту музыку. Надоел старик, у него из носу волосы, и дышит когда, то очень шумит, а говорит – ничего не поймешь, и из носу прямо пучок волос, а рот откроет – воняет как из уборной… Брр! Все время перед глазами, потом обедать не могу… Мы возьмем тебе другого учителя, мы давно уже об этом думаем… Нет, не хочу. Не хочу! Не-е-ха-а-ч-у-у! Понятно? Не хочу музыку-у-у!
Ну, успокойся мой милый, успокойся, дорогой (это, уже, конечно, мама) не хочешь – не надо. Делай что хочешь. Но только папу ты огорчаешь… Не хочу! Ладно, пожалуйста, пожалуйста, не хочешь – не надо, только успокойся, родной…
И вот – занялся лепкой. В маленьком дворике, где мыши днем и ночью перемещались с невозмутимостью жильцов, на деревянную веранду второго этажа вела мраморная лестница – извращенный вкус перебесившегося богача-бека, обитавшего в этом доме до революции – мраморная лестница имела два марша: марш – площадка – марш, под площадкой получался закуток, кусочек заасфальтированного дворика – асфальтовый пол, мраморная крыша – вот и мастерская. Отец привез с работы грубо сколоченный стол-верстак, впихнули под мраморную крышу. В одно из ближайших воскресений поехали с отцом на приморский бульвар – там как раз бульдозеры разворачивали землю, готовили фундамент для очередной постройки, одной из тех, которые только-только в это время начинали засорять пространство бульвара, набрали мягкой, желтой глины в два небольших ведра. Такси! Обратно домой в мастерскую под мраморной крышей. Ну, сынок, помни, за что берешься – доводи до конца, что ни делаешь, старайся делать отлично. Хороший сапожник лучше плохого профессора, – изрек отец истину, чувствуя, как лениво поднимает в нем голову чувство ответственности за несомненно блестящее будущее мальчика, которое временно задремало после того, как сын отказался заниматься музыкой. Выходит, зря мы этому старичку столько денег заплатили… Все насмарку, говорила же жена… И он не находил, да и не искал что бы ей возразить.
Поначалу ничего не получалось, и мальчик сам это чувствовал, хотя хвастливо показывал дяде-скульптуру свои первые творения, и когда тот вежливо, но холодно улыбался и гладил мальчика по голове, он вдруг заметно бледнел от ярости, начинали дрожать губы. Ох, уж такой он у нас нервный! Ты уж поосторожнее с ним, Кямал, – просила мама. – Детская душа ранима, как… Как что? Мама обычно не находила ни одного сравнения, но упорно старалась в разговоре подводить под них свою речь, и естественно, фразы у нее получались недосказанными. Она тяжело вздыхала, но вряд ли от этой недосказанности, которая ее нисколько не смущала и не заботила.
А как-то при дяде, – тогда мальчику исполнилось уже девять лет (годы-то летят, не успеешь…) и он упрямо продолжал лепить из глины свои фантастические, ни на что не похожие видения, – когда дядя, уже признанный, маститый художник, глянув на его работу, неохотно выдавил из себя одно лишь слово – «неплохо», и повторил, посмотрев мальчику в глаза – «неплохо, малыш», тот вдруг схватив уже окрепшую глиняную работу, в сердцах швырнул ее оземь. Глина раскололась на сухие комки, и трудно было определить, что она изображала, впрочем, и в целом виде определить это было не легче. Неплохо! Что за чушь, скрипел мальчик зубами. У него должно получаться только отлично, превосходно, великолепно, потрясающе!