Всадник в ночи. Игра в покер - стр. 3
Впрочем, надо отдать справедливость и зелененькому таланту – было, было что-то! Слух был отличнейший, и кое-что неуловимое, что старый музыкант, говоря об одаренном ученике, тщетно старался изобразить в воздухе своими костлявыми, истинно музыкальными пальцами. Ах жаль, жаль! Но мальчик рвался лепить Он постоянно рвался куда-то – быть первым на улице среди сверстников, заслужить похвалу папиных товарищей, приходивших в гости к ним, научиться быстро читать (как папа газету!) и вообще, поскорее вырасти, – и недетское беспокойство его воспринималось взрослыми, как мальчишеское нетерпение и буйные шалости – всего лишь. Ну, бог с ним, лишь бы человеком стал, думали родители вслух, кем бы ни был, для нас главное одно – лишь бы человеком стал, говорили они при посторонних, неизменно прибавляя в мыслях – лишь бы стал человеком известным, уважаемым, лишь бы прославился, развил свои таланты – вот так на самом деле думали огорченные родители. Первый блин комом. Блин – музыка. Отлично, хмуро бормотал отец. Пошли дальше…
Одного было жаль несказанно – рассказов отца, от которых у мальчика загорались глаза, рассказов – предсказаний его блестящего будущего (это все будет, малыш, но при одном условии – ты должен слушаться папу и маму, учителя музыки, ты должен много, старательно, упорно учиться и работать над собой, – работать! – подумать только – такое слово семилетнему мальчику. И горячий блеск в глазах, сжатые кулачки, стиснутые зубы, нетерпеливое яростное – буду, буду! буду!) о его сиятельной персоне, окруженной почетом, уважением, любовью, с-ума-схождением-перед-ним верчением. Кумир! Кумир! (покажите руки, – скажут надоедливые, бесконечные фоторепортеры, – публика хочет видеть ваши великие руки, маэстро). Машины, далекие страны, неведомые красноречивому родителю как поверхность Марса, роскошные отели, огромные гонорары, и в итоге, естественно: а старых папу и маму ты возьмешь, малыш, в Африку посмотреть крокодилов? Конечно, он возьмет папу с мамой. Он их никогда не забудет, каким бы известным ни стал. Умница.
Но все это пока было покрыто прочной завесой времени, приподнять и заглянуть за которую было не под силу ни малышу, ни его родителям, возлагающим на сына огромные надежды, разрастающиеся с каждым днем, подобно снежному кому с горы. Все это было в неведомом, сумеречном, жутковатом далеке, а пока оставалось лишь сидеть за смертельно надоевшим инструментом, и со сжимающимся от скуки сердечком, тренькать что-то такое, и выслушивать от рассыпающего старика что-то эдакое. Не хватало терпения досиживать на круглом, вертящемся, будто подбрасывающем его стуле.
И снова иногда по вечерам несколько однообразные, но нисколько не надоедающие рассказы отца, слушать которые было сладко, и теперь немножечко стыдно, потому что где-то внутри мальчика оборвалась эта, лелеемая родителями любовь к звукам, но нарастало что-то новое, еще неосознанное, такое же слепое, могучее, всеохватывающее, как ранее налетела музыка. Он не знал еще что именно зреет в нем, но зреющее это было созвучно рассказам отца, было солидарно с обжигавшим, разраставшимся честолюбием.
Блестели глаза, пересыхало во рту, бешеный крик застывал в горле, сотрясая изнутри – хочу! хочу! Оставалось только удивляться такой необузданной горячности, страсти семилетнего малыша. Но отец не удивлялся. Моцарт, думал он, в самом раннем детстве… И он верил, что сын у него – ну, не чета остальным, одним словом.