Всадник в ночи. Игра в покер - стр. 13

Через несколько дней на соседнюю дачу приехали гости из далекого горного района, семья в пять человек: отец – землистого цвета с задавленным, испуганным лицом, мать, выглядевшая намного старше своих лет, и, несмотря на жару, вечно укутанная так, что только глаза и кончик носа были видны из-под келагая, двое неряшливо одетых, сопливых мальчика лет пяти-шести и девочка, подобная ромашке среди сорной травы – красивая, но безнадежно пропахшая этой сорной травой. Между дядиной дачей и соседней каменный невысокий забор переходил в аккуратную решетчатую изгородь, сквозь щели которой и увидел Зорик девочку. Она была примерно одних с ним лет. От ее лица, когда он глядел на нее, у него учащенно билось сердце, потели ладони, и верно – девочка была красивенькая с тонким, таинственным, чуть замученным, и кажется не совсем чистым лицом. Всего этого, конечно, он не мог не заметить, но в дальнейшем, когда он поближе с ней познакомился, оказалось, что от ее худого, костлявого тела попахивает немытой плотью. Самую чуточку. Но все равно даже самая чуточка стала понемногу разрушать голубую, прекрасную сказку, которую он уже придумал, додумывал, еще не будучи знакомым с девочкой, и в которой с каждым днем все больше запутывался. Девочка теперь не умещалась в то видение принцессы, которое навещало его часто по ночам, не могла уже слиться с этим видением. Ее угловатые коленки, обнаружившиеся редкие волосы под мышкой, и неотделимый от ее кожи запах далекой родной деревни – выпирали, выдавливались из чудного видения под нажимом реальности, с чем приходилось сталкиваться ему почти каждый день при встрече с ней. Правда, она очень любила купаться, купалась и загорала до изнеможения, и всегда почему-то в черных трусиках и белой майке (видимо, родители считали возможным пока экономить на такой мелочи, как купальный костюм для дочери) и стала пахнуть морем и солнцем. Но в зыбкое и страстное чувство вторглось уже что-то нехорошее, голубая пелена спала с его глаз, и он стал замечать некрасивые пальцы на ее ногах. На даче у дяди стоял телевизор, а у соседей, к которым приехали гости, телевизора не было. В то время телевизор был не у всех, тем более на дачах.

Они с девочкой давно уже познакомились, можно сказать подружились, и вот он пригласил её как-то вечером смотреть телевизор. Она пошла спросить разрешения и вернулась радостная со своими сопливыми братьями. Это его немного огорчило, но перед тем, что предстояло, ее визит с братьями, которых он не мог видеть без подступающей к горлу тошноты, было такой мелочью, и огорчение было столь ничтожно, что он не ощутил его как следует, зафиксировал лишь в себе первое мгновение, а предстояло доставить этой девочке огромную радость – ведь она еще ни разу не смотрела, даже не видела телевизор!

Поначалу она во все глаза глядела на разную дребедень и на диктора, удивлялась, восторгалась, спрашивала всякую смешную чепуху, ну, например, – а дядя этот где? А как его голова там очутилась и прочее, с упоением смотрела и слушала один из надоевших ему концертов, до умопомрачения статичных, лишенных всякой зрелищности. О малышах и говорить нечего – от восторга пускали сопли до пола. Потом она привыкла, и тут начался фильм про молодогвардейцев. Она жадно вбирала в себя через широко раскрытые глаза происходящее на экране, и вот сцена казни. Он сначала не понял, тоже захваченный фильмом – словно всплеск рядом, оглянулся – она тихо, горько плачет! Что ты, это же кино? Он рассмеялся. Его это позабавило – это же неправда, кино, артисты (как-то родители взяли его маленького с собой в театр, там тоже убивали, а потом артисты живые, улыбающиеся выходили кланяться, а папа с мамой объяснили мальчику, что в кино и театре все «невзаправду», а так, чтобы людей развлечь), это не на самом деле стреляют, как ты не понимаешь? Но девочка была безутешна, слезы так и текли из ее грустных, красивых глаз, не отрывающихся от маленького экрана «Рекорда»; ей внушили, что в гостях нужно вести себя скромно, и вот теперь она изо всех сил старалась не очень горевать, чтобы не расстроить хозяев. Но ей это плохо удавалось, разве что, почти беззвучно плакала оттого, что в фильме, пусть даже «понарошке», совершалось зло – убивали хороших людей, которых она успела полюбить, и хоть ему это казалось странным, плачущая девочка была так же реальна, как этот ласковый вечер, как теплые спелые вишни, что принес с базара дядя, как все вокруг. И тогда что-то завистливое в нем заставило его задуматься: в то время, как он смотрел фильм, ничего почти не чувствуя, получая удовольствие только от перестрелок и прочей чепухи, зная, что в любую минуту может повернуть ручку выключателя и на экране этого ящика ненадолго останется лишь угасающая искорка вместо изображения, кто-то рядом, а именно эта девочка все происходящее на экране восприняла своим угловатым воображением неотесанной дикарки всерьез, слишком близко к сердцу, и вот – плачет. Ну вот еще! Хватит! Перестань реветь! Он даже ногой топнул. Он еще не мог знать, что эта заговорила в нем зависть по неведомому, что есть в девочке и чего нет в нем, вернее, что было в нем, и что он преждевременно утратил.