Всадник в ночи. Игра в покер - стр. 10

– Правда – подтвердил он.

– Будешь нас слушаться?

– Буду.

Но как же так? Они давно решили, и вдруг… Уговорить родителей было нелегко.

Не оставлять же ему незаконченной свою работу, возмутился дядя, вещь, по всей видимости, получится отличная! Что же, из-за какого-то абсолютно ненужного ему нарзана бросать на середине работу?! Этот довод подействовал на отца, мать еще немного продержалась для приличия, не сдавая своих позиций, но очень скоро уговорили и ее. Они переночевали, а наутро уехали в город, предварительно надавав сыну кучу советов, а через два дня – в Кисловодск.

Зорик остался у дяди. Работали оба в мастерской почти с утра и до заката, отвлекаясь ненадолго на завтрак, обед и ужин; в жаркой, нагретой изнуряюще ослепительным солнцем мастерской оба ходили в трусах, изредка перекидываясь несколькими словами. Дядя выполнял чей-то срочный заказ, ему надо было развязаться с этим неотложным делом и тут же приступить к незаконченной своей вещи для всесоюзной выставки, которая должна была открыться осенью в Москве. И потому трудился много, и глядя на него, также упорно начинал работать и маленький племянник.

Была у дяди на даче лошадь – странная прихоть известного скульптора. Дядя научил мальчика вполне сносно ездить на этой лошади. Он почему-то назвал лошадь Маратом. Марат стоял обычно оседланный в сарайчике. Мальчику нравилось ездить на лошади по вечерам, после работы, под усыпляющий шум прибоя, гладить Марата своими загорелыми, не по-детски натруженными руками, окрепшими от постоянной работы с глиной и медными, толстыми проволоками каркаса скульптуры. Вскоре он научился даже скакать на этой лошади, достаточно резво для Марата, который был напрочь лишен необузданных лошадиных страстей. Одним словом, Марат – удобная была лошадь. Иной раз поздним вечером, когда пляж пустел и море казалось громадным, безбрежным, загадочным, наводящим ужас даже своим спокойствием, будто огромное студенистое животное, на спине которого дробились отражающиеся звезды, он выезжал на Марате неслышно поскакать по мягкому, еще не остывшему после знойного дня пляжу.

А через неделю работа вдруг застопорилась. Случалось, ночами он в беспокойстве катапультировал с горячей постели, выбегая в темный, страшный двор, с дрожью заставлял себя пробегать через таинственный черный сад, запыхавшись, вбегал в мастерскую, включал весь верхний свет и тяжело дыша, подолгу простаивал, тупо глядя на свою незаконченную работу. Он чувствовал, что что-то в нем сломалось, что-то неуловимое перестало подчиняться его воле, ему все больше становилось неинтересней заканчивать задуманную вещь. Он теперь не только туманно ощущал своим ясным дневным сознанием, что в ней не хватает чего-то, а чего именно – не мог разгадать. Это было выше его сил, его умения, выше его не полных одиннадцати лет; и яростное, скованное непонятным, тяжелым, сводящим с ума, билось маленькое сердце, он задыхался, утопая в собственной беспомощности, и ничто пока не могло бы ему помочь выбраться с победой, находкой, откровением, озарением из этих жутких тисков. Он чувствовал, что не может, не способен выразить то, чего не хватало в работе, и даже не знает, что это такое, не знает… Нужно, нужно, нужно было вложить еще, вдохнуть невидимое, неосязаемое, и тут то он сдался… спадало, безнадежно спадало напряжение с сердца, с глаз, с мозга, и он сотни раз, притронувшись к глине одергивал руку, ужаленный ее неприятием. Все было вроде нормально. Все было вроде нормально и все не так. Не хватало того чуть-чуть, что и делало скульптуру скульптурой. Дяде в эти дни было не до него, едва успевал выспаться, – и тут же за работу, мальчик стеснялся приставать к нему со своими, наверняка до смешного мелкими для такого известного художника проблемами, и он терзался в одиночестве. В одну из таких ночей, стоя у незаконченной, так поначалу понравившейся дяде и постепенно тускнеющей, становящейся все безжизненней скульптуры, мальчик бросил взгляд на работу дяди – мать с малышом на руках, пристально всматриваясь вдаль, будто ждет, что вот на тропинке появится ее муж, которого поглотила война – отличная работа… Да, этот знает, чего хочет. Хотя, ведь и его терзают сомнения. Просто он умеет несравненно больше, чем одержимые комплексом своей незаурядности, непохожести на других, длинноволосые одиннадцатилетние мальчики, на многое претендующие, но немногое умеющие… Конечно, он не подумал так конкретно, просто догадка, похожая на тень этих мыслей темным облаком промчалась в уме мальчика. Тогда он, мятущейся в безысходной тоске душой, поднял с пола небольшой молот и с яростью обрушил его на свою не окрыленную работу. Мягкая влажная глина смачно чавкнула, когда он оторвал от нее молот. Он бил до тех пор, пока от прежних фигур не осталось ни следа, ни намека… Осталась только лишь большая глиняная лепешка. Он чувствовал неприятный нервный озноб – надо было, необходимо было размахивать руками, делать резкие движения, чтобы освободиться от этих ужасных пут, от этого сковывающего обручем ощущения. Он расплывчато видел лепешку глины, и злость беспричинная, слепая поднималась из глубины, из темных углов его души. Тогда он тихонько вывел оседланного Марата из сарая, вышел с ним на пляж, вскочил на него и помчался по берегу. Проскакав приличное расстояние от дачи, он неожиданно для себя закричал. Крик исторгнулся внезапно, как бедствие. Он мчался в ночи по мягкому песку и вопил от бессильной, съедающей его мальчишескую душу злобы, вопил, пугая черных птиц над морем. Марат, не подхлестываемый седоком, постепенно благоразумно перешел на шаг. Прижавшись к шее лошади, мальчик горько плакал. Марат стал, поводя ухом, прислушиваясь к глухим рыданиям, ощущая легкое, упругое, сотрясающееся тело. Душная ночь скатывалась по ребрам лошади мутными, липкими каплями.