Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (IV) - стр. 41
Глаза… Эти глаза… Стоило ему увидеть допрашиваемого, они преображались. Становились страшнее самого страшного сна. Загорались жуткой зеленью, как у блуждающего в ночи и дрожащего от холода шакала. И кучерявый комочек кротости превращался в гнома-чудовища. Жадно трясущиеся его руки со сладострастием сексуального маньяка тянулись к связанной по рукам и ногам жертве и вживую рвали плоть. Он рвал и… напевал.
Багиров видел это собственными глазами. Слышал собственными ушами. Ему говорили о нем, а он не верил. Думал, врут. И вот тебе, на!.. Хотя слабонервным он не был и не страдал излишней впечатлительностью и многое повидал, будучи шефом ГПУ и НКВД, от такого он несколько ночей не мог спокойно спать. Да что ночей!..
От того увиденного им тогда, Мир Джафар не мог отвязаться всю жизнь. И когда он подписывал расстрельные приговоры Тройки, где говорилось о безоговорочном чистосердечном признании осужденного в шпионаже и намерениях вооруженным путем свергнуть большевиков, перед ним, хотел он того или нет, мелькала пещерная зелень глаз и вдохновенное, тихое пение пытальщика Ашуга…
Что ж, сам виноват! Захотелось, видишь ли, самому поприсутствовать на допросе. Нет, не затем, чтобы посмотреть на Шукурани в деле. Ему хотелось послушать арестованного недавно коменданта города Афоньку Тюрина, ухитрившегося через жену (добившуюся через него, Мир Джафара, свидания с мужем) передать адресованное ему письмо. То скорее было не письмо, а записочка, называемая на тюремном жаргоне «малява».
Дорогой Джафар, помоги! Невмоготу терпеть зверские пытки. Меня принудили подписать, что я «подлый английский шпион, вонючий троцкист, грязный ненавистник политики тов. Сталина». Ты же знаешь меня. За тов. Сталина я в огонь и в воду. Я один из тех, кто в Царицыне спасал его от тех же самых троцкистов. От людей Яшки Блюмкина. Я верный сталинец и ленинец. Никакой не шпион. Да, попиваю. По пьяни куражусь и несу всякую чушь. Не от сердца же.
Вызволи меня отсюда. Бог на небесах, а ты, Джафар, здесь, в Арзерберджане.
Твердокаменный большевик, Герой гражданской войны, комендант Баку Афанасий Тюрин.
– Бог на небесах! А я не Бог. Я всего лишь Первый в одной из шестнадцати республик, – щелкнув от себя скрюченный обрывок тетрадного листа под руки обалдело вперившегося в него Наркома НКВД, проговорил он.
Мгновенно схваченные Емельяновым строчки малявы бросили его в жар. А как же!? Ведь она из камер Дома на Набережной. Стало быть, недосмотрели поганцы. Виновато потупившись, он ожидал выволочки. Хорошо, если обойдется только ею. Может чем и хуже. Когда к нему заходишь, знаешь с чем идешь, но не знаешь, что он знает и как выйдешь от него? То ли с облегченным вздохом «Пронесло!», то ли под тычки конвоиров.
Не могла она, эта чертова записочка, прошмыгнуть мимо хватких, свободных от всяких стеснений рук надзирателей. Хотя, почему не могла? Мерзавец на мерзавце сидит. С ними он потом разберется. Лишь бы пронесло сейчас… Поди, догадайся, какую мыслишку в непредсказуемой багировской голове породил этот жеваный клочок тетрадного листочка.
Но Первый, по всей видимости, не собирался устраивать ему разноса. Достаточно было и того, что он ее показал. Теперь, при удобном случае, у него будет зловредный аргумент, мол, в Доме на Набережной с порядками не все в порядке.