Визит к архивариусу. Исторический роман в двух книгах (III) - стр. 43
Самому старшему из них – Балашу, со слов товарищей, с которыми он жил здесь и, которые, с подчёркнутым уважением относились к нему, перевалило за шестьдесят. Правда, выглядел он моложе, хотя по возрасту они были гораздо младше него. Гены, вероятно. Но отметин от пережитого хватало на каждом. И каждый из них в отдельности был целый мир. Мир чужой, незнакомый, страшный и страшно интересный, который, как ни странно, находился в той же самой жизни, что протекала на глазах Семёна. Слушая их, он словно путешествовал во времени. Как в фантастическом романе. Но то была не фантастика. То была жизнь. Только их, людей этих, она тащила по совсем иной струе, что, стремительно угасая, неслась к исходу своему ещё пока в одном со всеми потоке времени.
В одном, но уже чужом для них. Чужом, хотя очень у знаваемом ими. Во времени, похожем на то, в каком им уже доводилось жить. Верней, какое им удалось пережить. И теперь здесь, со стороны, издалека, с усталой печалью глядя на павшую в море каменную птицу, их память, вороша свои времена, как ни странно, не вызывала горечи обид и того гнева мести, которые некогда были чуть ли не смыслом их жизни. Они говорили о былом не без теплоты и с мудрейшей снисходительностью, свойственной божеству, победителям и тем, кто, слушая молитву священника, стоит среди незнакомой ему толпы у могильного холмика, покрывшего их родные времена.
Семён их слушал, как когда-то, в детстве, – незабвенную бабусю, рассказывающую ему волшебные сказки. А то были не небылицы. То была жизнь. То были их времена, из которых вытекала струечка времени, несущая по жизни его, Семёна Мишиева. И может поэтому его всегда тянуло к ним, к старикам, живущим рядом с Беркутинами в дощатых рыбацких хибарках посёлка Четырёх копчёных кутумов…
Не знал тогда Семён, что та командировка на остров Святой тоже была одной из петелек таинственной пряхи, вяжущей своими крючками людские судьбы. Не знал он и не ведал, что она станет одной из тех петелек в ниточке его жизни, которая спустя многие годы напомнит о себе и убережёт…
Тогда из-под неспешных спиц невидимой пряхи вытягивался рисунок иной вязки – чёрно-белой. И шёл он поверх навевающих тревогу, замытых алых разводов, похожих на кровь тех, кто жил прежде. И сквозь те блеклые разводы проступали контуры осквернённых людьми божьих храмов, в ризницах которых теперь ржали лошади и гадили свиньи.
Но то были петли других событий, вязь и смысл которых стали ему понятны по прошествии времени. Хотя те странные старики, правда, тщетно, но пытались ему растолковать их.
Ныне же пряха действовала по логике иной. Ясной только ей. А для него её загадочная работа походила на абстракцию безумного живописца, по которой ничего нельзя было разобрать, а тем более предугадать и просчитать. Между тем, незаметно и непреклонно, подцепив своим крючком, пряха тащила его по своей задумке. А он, чудак эдакий, полагал, что живёт согласно разуму своему. Впрочем, кто так не думает?
И там, на кладбище, как понимал сейчас Семён, пряха, своим хитрым крючочком, вытянула первый узелок новой вязки, рисунок которой тогда он никак распознать не мог. Никто не мог бы. Хотя каждый из людей и действует, и двигается, и даже говорит с иллюзорной уверенностью, что их шаги и реплики, рождённые, казалось бы, глубокой осмысленностью, и самая хитроумная комбинация, продуманная и проведённая ими, – плод именно их рассудка и разума. Дудки! Мы всего лишь живые ниточки, перебираемые крючками искусной рукодельницы, которые, по её прихоти, тянут нас по задуманному ею и ведомому только ей рисунку. Его мы увидим и конечно поймём. Только позже. Когда всё минувшее будет казаться таким простым и ясным, что, вспоминая о нём, снова захочется откатиться назад по времени, чтобы там сделать или сказать не так, как было сказано и сделано…