Ведьмино зеркальце - стр. 18

И тогда промолчал Горын, ни словечка не вымолвил. Понять бы Мирославе, откуда ноги у сплетен этих деревенских растут, да только привыкла она верить людям и видеть в них хорошее, оттого и невдомек ей было, почему Горын себя выгораживал, а племянницу свою топил. Ведь узнай народ в деревне правду, Горына на вилы бы подняли, а так пожалели даже.

Не могла больше Мира находиться с дядькой рядом, не могла на лицо его равнодушное смотреть. Медленно поднялась она из-за стола, душегрею скинула на пол и в комнату свою поплелась, чувствуя себя больной и разбитой. А наутро и правда слегла. Не прошло даром бдение ее на опушке лесной да бег по морозу неотступившему. Жар тело ее ломал, кости гнул да сознание выжигал. Маялась в бреду, людей вокруг себя не замечала. Не понимала, кто тряпицей ее душистой обтирает, рубаху на сухую и чистую меняет, не видела, кто одеялом шерстяным ноги ее кутал. Плакала только по отцу и брату да по жизни своей прошлой. Хоть и выжег жар сознание в теле хрупком да обессиленном, а все равно понимала Мирослава: не будет уже как прежде, не будет по-старому. Все разрушил Горын, потому что слаб духом оказался.

Так и промаялась седмицу[2] Мирослава в бреду да в огне болезном, а как отступила хворь – ясно стало, что Мира до конца и не оправилась. Под глазами ее тени черные залегли, щеки впали, а рубаха висела на ней, как на палке. Только вот Мирославе все равно сделалось. Словно хворь все силы ее забрала с собой, всю радость и все тепло, коим Мирослава людей щедро одаривала подле себя. А может, то и не хворь вовсе опустошила Миру, а злоба людская да равнодушие дядькино.

Пусто отныне стало на душе у Миры, пропала радость былая. Сидела она все время подле печи с рукоделием, а из терема старалась не выходить без нужды. Все дни считала до Травного, да вот только не ожидала Мирослава, что желанное сбудется раньше, чем деревья в цвет нарядятся. Стоило капели зазвучать звонко, ручейкам по снегу талому побежать быстрее, дверь в тереме отворилась – и на пороге брат Миры появился. Воротился Святослав домой.

Шумно и громко с его приездом в тереме сделалось. Никто Святослава так рано не ждал, оттого почти вся деревня и повадилась ходить к ним как к себе домой. Кто-то шел, тревожась, что с Богданом дурное случилось, кто-то в надежде на вести благие, заморские, а кто-то и вовсе за сплетнями новыми. Недаром все те, кто приходили, на комнату зашторенную косились – Мирославу высматривали.

Только она к ним не выходила. Лежала, в платок кутаясь, и прислушивалась: не ушли ли еще гости незваные? Полный терем или опустел наконец? Но народ, до сплетен жадный да любопытством жгучим ведомый, все шел и шел. Три дня в тереме деревенские толпились, про Богдана спрашивали, Мирославу глазами по углам выискивали. А как за порогом оказывались, так шептаться принимались о том, что девки в тереме не видать. Мирославе не надо было слышать, о чем они болтают. И без того знала она, как злы бывают языки людские да как беда чужая заставляет их молоть пуще прежнего. Надеялась она только, что приезд брата изменит все, и тогда снова сможет Мира по деревне ходить, глаз от людей не пряча.

На четвертый день Святослав в терем никого больше не пустил. Велел всем по своим избам расходиться да семьями заниматься. Недовольные уходили жители деревни. Мало им сплетен да новостей было. Мира слышала, как Ожана шепталась подле калитки с кем-то, только слов разобрать не могла. Хотела она привстать, к оконцу подойти да послушать, но не успела – Святослав в комнату вошел.