Ведьмино зеркальце - стр. 17
Ужас Мирославу обуял. Это ж ежели вся деревня тем слухам грязным верит, то и отец посчитает, будто Мирослава Горына соблазнить хотела. За платок да ленты яркие.
Выронила Мирослава корзинку свою плетеную и побежала в сторону леса. Не видела она, как народ злой яйца топтал, что из корзинки ее в снег высыпались, не слышала, как они кричали вслед ей слова обидные. Плакала Мирослава так горько, будто свет ей больше не мил был. Просила, чтобы Леший ее в лес уволок да заплутать там помог. Просила, а у опушки остановилась, не решаясь дальше зайти. Вспомнила она, сколько деревенских в чаще сгинуло. Вспомнила да забоялась в лес заходить.
Не знала Мирослава, как людям в глаза смотреть теперь. Румянцем ее щеки стыд окрашивал, хотя ни в чем не виновата Мира была, а вот поди докажи теперь это народу деревенскому. Да и надо ли оно было – доказывать им что-то? Все одно они будут считать так, как хочется им.
Не помнила Мирослава, сколько под деревьями, снегом укутанными, просидела, уже и нос замерз, и щеки красными не от стыда, а от холода сделались, а все домой возвращаться не хотела она. Так горько ей было, что то и дело в чащу взгляд ее устремлялся. Да только солнце все ниже и ниже клонилось, а оттого в лесу темнело быстро. Зашевелил ветер ветки, тени заплясали страшные, почудилось Мирославе, что смотрит на нее кто-то из темноты лесной, тут и вскочила она на ноги. Постояла, прислушиваясь к звукам неясным, а затем припустила к терему купеческому. Да так бежала резво, что платок на полпути слетел с кос ее русых. Не стала Мирослава оборачиваться, больно страшно ей сделалось. Добежала она до терема, сама не помня как, и как была в валенках, так в кухню и прошла. Сердце билось быстро в груди, лоб испариной покрылся. Мирослава бросила взгляд хмурый на Горына, что подле печи сидел, и лицо в ладонях спрятала.
– За что ты так со мной? – прошептала она едва слышно. – Ты слышал, что люди в деревне болтают?
– А что они болтают?
Мирослава почувствовала, как ладони ее мокрыми от слез стали, и всхлипнула, не сдержавшись. Все равно дядьке было, что с ней станется, а потому и сочувствия ждать не приходилось от него.
– Говорят, будто я тебя соблазнить пыталась ради подарков.
Мира вскочила с табурета и ногой топнула. Сама не поняла, откуда в ней сил так много стало, откуда эта ярость обжигающая поднялась. Расплела она косу свою, и без того растрепавшуюся от бега долгого, да ленту в кулаке сжала.
– Вот за ленты эти, – потрясла она кулаком. – Да за платок расписной. Все знают, что отец не баловал меня подарками да гостинцами заморскими, вот и поверили в эти сплетни злые.
Больно Мирославе было, да только злость ее охватила такой силы, что сложно стало себя в руках держать. Подлетела она к печи, бросила ленту в огонь, а он сразу языками красными облизал шелк алый. Вспыхнула лента, заискрила, змеей забилась в огне жадном, а Мира опустилась обессилевшая на табурет и снова ладонями лицо закрыла. Верила Мирослава, надеялась, что дядька одумается, успокоит ее, скажет, что пресечет разговоры злые да слухи гнусные, но не пошевелился Горын, ни слова доброго ей не сказал. Сидел на лавке да на огонь в печи смотрел отрешенно, будто и не касалась его судьба Миры, будто не он ее сломал.
– Молчишь, – прошептала Мирослава, щеки утирая. – Что ж, отец воротится, там и видно все станет.