Улица свежего хлеба - стр. 18
– Ты хочешь подкопаться под этот "волосок"?
Шаров медленно освобождался от галстука, наматывая шелковую полосу на сжатый кулак. Его пальцы двигались автоматически, будто затягивая петлю на собственной шее.
– В их безупречной схеме есть трещина, – Гребенкин говорил тихо, но каждая фраза падала как камень. – Я искал её годами.
За окном взревел грузовик – стёкла в дешёвых рамах задрожали, и на потолке заплясали тени. На миг Гребенкину показалось, что это снова 1998-й: в гостиной пахнет коньяком «Арарат» и сигаретами «Петр I», а за дверью кабинета шепчутся люди в кожанках с толстыми конвертами.
– Мне не нужна твоя ненависть.
Шаров разжал кулак. Жесткий галстук упал на пол бесшумно, как тело в подворотне. Гребенкин усмехнулся – губы растянулись в той самой ухмылке, которой научился у отца между «крышеванием» и взятками следователям.
– Мне нужны деньги. Чтобы выбраться.
Он знал эту мелодию. В 90-х её напевали бандиты, в нулевых – чиновники, теперь Шаров. Только костюмы дороже стали. И пистолеты тише.
– Мне надоело твое пустое зубоскальство, – Шаров встал, сдувая невидимую пылинку с лацкана, – Если у тебя нет конкретики, я в баре. Там хоть лёд честно тает.
Дверь с потертой краской уже тяжело приоткрылась, пропуская шум улицы – гул машин, чей-то смех, жизнь, которая течёт мимо этой затхлой комнаты с дешёвым ремонтом. Гребенкин не поднялся, не сделал ни одного жеста, чтобы удержать. Он лишь провёл языком по зубам, будто пробуя на вкус собственную иронию, и бросил фразу, как нож в спину:
– Ты слышал об экономических убийцах?
Тишина. Не та, что бывает перед скандалом – густая, тягучая, как нефть в пробирке. Шаров замер, его спина напряглась под дорогим шерстяным пиджаком. Пальцы сжали ручку так, что латунь заскрипела в проёме.
– Независимые эксперты…
Он обернулся медленно, будто преодолевая сопротивление воздуха. В глазах – не страх, а холодный расчёт, тот самый, которому учили в 90-е: если враг знает твой следующий шаг, значит, ты уже проиграл.
– …которые сводят на нет любые инвестиционные проекты. Даже самые… перспективные.
В комнате повис тяжёлый звук – не то хриплый смех, не то рычание загнанного зверя. Гребенкин оскалил желтые клыки, и на миг в его глазах вспыхнуло что-то древнее, дикое – будто под дорогим костюмом скрывалась шкура, покрытая шрамами от старых боёв.)
Шаров попытался ответить ухмылкой, но мышцы лица предательски дернулись – получилась не усмешка, а нервный тик. Его пальцы непроизвольно сжались в кулаки, ногти впились в ладони.
– Давно ты это затеял?
– Достаточно.
Гребенкин откинулся в кресле с театральной небрежностью, пальцы сложил на животе – поза победителя, наблюдающего, как соперник задыхается в сетях. Но Шаров сделал шаг вперёд, и голос его вдруг сорвался в хрип:
– Я думал, мы принимаем решения вместе. С каких пор…
Стул с грохотом полетел на пол. Гребенкин вскочил, и вся его маска холодного расчёта разлетелась вдребезги – лицо побагровело, вены на вздулись.
Гребенкин ударил кулаком по столу – гулкий удар, как выстрел. Компьютерная мышь подпрыгнула и замерла на краю, словно испуганное животное. Его голос, хриплый от ярости, разорвал воздух:
– Вместе? А кто развёл сопли, как последняя баба? Завопил о 'противозаконности'? Ну давай, Шаров, разверзни хлебало – может, твоё поносное изобилие меня развлечёт.