Турецкие войны России. Царская армия и балканские народы в XIX столетии - стр. 19

Лев Толстой и советская историография придавали так много значения «дубине народной войны» в разгроме Наполеона, что ныне трудно осознать, насколько неоднозначным представлялось партизанское действие кадровым русским военным XIX столетия. Русские военные мемуаристы конца XVIII – начала XIX века демонстрировали приверженность гуманному обращению с гражданским населением и военнопленными, и им было явно не по себе от действий казаков и других нерегулярных частей103. Даже когда в 1812 году боевые действия проходили на исконно русской земле, казаки, по свидетельству адъютанта Александра I А. И. Михайловского-Данилевского, с трудом делали различие между вражескими частями и местным русским населением. По утверждению Михайловского, отряды донского казацкого атамана М. И. Платова грабили русские селения и усадьбы и отправляли добычу на Дон104.

Участие русского населения в сопротивлении французской армии также было неоднозначным в глазах русских офицеров, усвоивших принципы и методы «регулярной» войны. По свидетельству А. Н. Муравьева, крестьяне «привязывали [французов] к дереву и стреляли в них в цель, бросали живыми в колодец и живых зарывали в землю». Разумеется, тем самым крестьяне реагировали на действия французских фуражиров и мародеров, которые «мучили беззащитных крестьян, баб и девок, насильничали их, вставляли им во все отверстия сальные свечи и вещи, терзали их, на[д]ругавшись [над н]ими». Тем не менее жестокое обращение с теми французами, которым выпало несчастье попасть в плен к русским крестьянам, было столь же неприемлемым в глазах Муравьева, сколь неприемлемы были и жестокости самих французских солдат. Для Муравьева, как и для многих других офицеров мемуаристов, «народная война» была порочным кругом насилия, в котором «[л]юди сделались хуже лютых зверей и губили друг друга с неслыханной жестокостью»105.

Михайловский-Данилевский и Муравьев были примечательными представителями русской военной интеллигенции106. Они во многом напоминали европейского офицера-джентльмена XVIII столетия, который часто сочетал военную службу с литературой и философией, а также политической деятельностью107. Будучи пылкими патриотами, эти люди в то же время хорошо ориентировались в современной им морально-политической мысли и были способны выносить независимые суждения о состоянии русской армии, ее командующих, о своих сослуживцах-офицерах, о качествах и поведении русских солдат и, наконец, о достоинствах и пороках русской политической и общественной организации. Эта способность к критическому суждению приведет некоторых из них на Сенатскую площадь. Однако в контексте настоящего исследования более значимыми являются их представления о соотношении армии и населения, которые в общих чертах воспроизводили феномен так называемого «Военного просвещения». Как и французские «военные философы» (militaires philosophes), представители русской военной интеллигенции стремились придать войне более гуманный и рациональный характер108. Приверженность лучших русских офицеров этим принципам отражала среди прочего их желание опровергнуть укоренившиеся в Европе стереотипы о русских как нации, ведущей войну «варварскими» способами109.

Реакция европеизированных представителей российской элиты на наполеоновское вторжение свидетельствует о том, что они только начинали открывать для себя «народ». Всплеск патриотизма, вызванный Наполеоновскими войнами, носил по преимуществу элитарный, консервативный характер