Тихий русский - стр. 5
Минута в минуту обозначенного в повестке срока сбитый с толка Геныч постучался в кабинет вызвавшего его капитана имярек. Уверенный в себе капитанишко восседал за столом в окружении четырёх-пяти подозрительных типов в штатском. От этих козлов исходили прямо-таки физически ощутимые флюиды неприязни и агрессии – но это явно были не менты. У людей с такими физиономиями не заржавело бы выколоть глаза снятой на нуровском вокзале проститутке. До металлической плетки дело, честно сказать, не дошло, но Генычу пришлось битый час доказывать испитому, рыгающему пивом «внутреннему органу», что он вовсе не тот Крупников, который ему, «органу», нужен. Для излишне самоуверенного ментяры признать ошибку означало потерять помятое от беспробудного пьянства лицо, поэтому он не спешил отпускать «важного свидетеля» и бесконечно мусолил Генкин потрёпанный паспорт, упорно называемый им «ксивой» – прокачивал Геныча «на косвенных». Истинный потомок стебанутого папаши-смершевца – только немного недоношенный.
Разрешению тупиковой ситуации способствовал тот факт, что Геныч являлся, пожалуй, единственным жителем древнего Мурома, родившимся в печально известном западноукраинском городе Ивано-Франковске. Ивано-Франковск, ежели кто не знает, – это оттяпанный у гонористых шляхтичей-поляков город Станислав (смотри пакт Молотова – Риббентропа).
От души помариновав однофамильца настоящего свидетеля происшествия, капитан заочно обругал витиеватым матерком «проблядь-
паспортистку» и с видимым сожалением, переходящим в откровенное недовольство, возвратил Генычу залапанный немытыми руками паспорт.
Тот вызов в ментовку – ничтожнейшее событие. Малоинтересное. Но очень показательное. Шестерёнки и винтики каждой российской, как правило, насквозь проржавевшей институции до предела изношены, выработаны и постоянно весьма опасно для окружающего эти институции электората сбоят и барахлят. Иногда это оборачивается безобидным скучным пустяком, как в Генкином случае, иногда же выливается в подлинную человеческую трагедию.
После того соприкосновения (пусть и по касательной) c желдорментурой у Генки остался неприятный осадок. Точно такое же ощущение испытывал он и сейчас, после мимолётного контакта с толстухой-следователем. Роль понятого менее хлопотна, нежели роль свидетеля. Неприятен был сам факт столкновения с заскорузлым российским «правосудием» в лице смурной девки и похмельных ментов. Как если бы свежее летнее утро вдруг огласилось мерзким кваканьем глупой лягушки. Как если бы толстая ворона и два угрясто-носатых дятла нагадили на только что распустившуюся утреннюю розу.
В последнее время Геныч к стыду своему становился всё более суеверным. Он интуитивно почувствовал, что сегодня пути не будет, но возвращаться назад с полдороги было не в его правилах.
На колокольне Спасо-Преображенского собора Спасского монастыря привычно ударили в колокола – разумеется, звонарь отбивал не раннюю заутреню, ибо стрелка часов приближалась к девяти утра. Спасо-Преображенский собор являлся одной из древнейших построек на славной муромской земле – он вырос на месте укреплённого двора первого нуровского князя Глеба. Первоначально он назывался «Спасский, что на бору» и упоминался в летописях более чем за полвека до основания Москвы. В средние века монастырь был одним из важнейших оборонительных плацдармов города – не потому ли зловредные коммуняки разместили за его толстенными стенами военное училище? Но в девяностых годах ХХ-го века время расставило всё по своим местам, и монастырь вновь стал монастырём. Сейчас он плотно оделся в строительные леса (уж не от московской ли фирмы «Элион»?) – не за горами 1140-летие города, и монахи щедро золотили купола.