Terra nullius. Роман - стр. 15
Картину я нарисовала во время депрессивного эпизода: периодически куда-то пропадало желание жить, словно его высасывало пылесосом, становилось трудно перемещаться и делать что-либо, хотелось только лежать отвернувшись к стене. Например, сейчас, в железном брюхе оранжевого контейнера, мне хочется отвернуться к стене и лежать, пока сон не вытеснит пустоту внутри. Всякий раз засыпая, я надеюсь, что, когда открою глаза, окажусь в другом месте, но этого, конечно, не происходит. Я просыпаюсь и вижу все те же белые стены с холодным отливом голубого. Но не голубого освежающего, чистого, глубокого, а голубого – остаточного, размытого, грязноватого, холодного, напоминающего больничные пространства. И мне хочется плакать, но я не плачу. Я просто беззвучно кричу у себя внутри; внутри моего тела, как в старинной пещере, обрушиваются горные породы, падают камни, исчезают проходы. Я понимаю, что, если не встану, останусь здесь насовсем, и наконец опускаю ногу вниз на ковер цвета безоблачного неба, купленный в райский период жизни.
Там же, над кроватью, висят четки из необработанного янтаря. Их я купила, когда мы были в Калининграде. Я собирала коллекцию из разных мусульманских четок: куда бы ни ездила, я искала их. Они завораживали меня, мне нравилось перебирать четки в тревожные минуты, сравнивать, как по-разному они стучат, как лежат в руке или висят на шее. Периодически я любила повесить четки на шею и носить так. Эти были особенные – грубые бусины, где каждая разной формы, совсем не блестели на солнце, занимали своим плотным телом ладонь и оставляли на ней следы от острых углов. Раз в неделю я доставала все книги и украшения из белого икеевского шкафа справа от кресла и протирала пыль: мне нравилось начинять шкаф заново, аккуратно раскладывая книгу к книге, располагая все по своим местам. На шкаф я постелила длинную синюю салфетку, такие обычно покупали для больших дубовых столов или важных приемов, чтобы постелить вдоль стола и поставить сверху вазу с цветами. У нас не было ни стола, ни приемов, поэтому я расположила ее на белом книжном шкафу и поставила сверху свечи, рамки с фотографиями семьи и значимых событий. Мне никогда не нравились цифровые фотографии: только распечатанные. Их можно было держать в руках, вклеивать в альбом, дарить. У мамы было много старых фотоальбомов, и я любила пересматривать их время от времени, особенно долго разглядывая молодых родителей.
Рядом с книжным шкафом располагался старый виниловый проигрыватель «Мелодия» 103В-стерео, который мне отдала подруга. Он стоял слева от двери, на большом деревянном комоде прямо напротив кресла. Мне нравилось протирать влажной салфеткой пластмассу, притворяющуюся стеклом, представлять, чьи еще руки гладили крышку проигрывателя и по какому поводу его включали. У нас была большая коллекция пластинок: от концертов Аллы Пугачевой до Луи Армстронга. В дни уборки я вынимала случайную пластинку и нажимала пуск. Меня успокаивала уборка: чем-то она напоминала обход своей территории, я стала понимать, зачем люди покупают дачи и копаются в земле. Это очень ритуальное действие: перебирать предметы, растения, вещи, которые принадлежат тебе. В этом столько власти и колониальности: желать, чтобы все отныне несло твое имя, чтобы все отныне было только твоим и умерло сразу после твоей смерти. Наверное, я относилась к дому как к продолжению себя самой, своего тела, сна и письма. Из всех мест, где я бывала, я обязательно привозила что-то домой: ковры, магниты, плакаты. И тогда они получали клеймо моего имени, становились моим продолжением, несли мой опыт и частички моего тела на себе.