Тень Карпатской ночи - стр. 4
Вздыхаю, перебирая голубые цветочки, что собрала для букета. Поглядываю на горизонт, где в дымке прячутся горные вершины.
Люблю нашу деревню всем сердцем, хотя порой и хочется сбежать в город – путники рассказывают, что в Бухаресте роскошные дворцы и невероятной красоты церкви, широкий улицы и усыпанные огнями площади… А Кыртица точно застыла во времени. На дверях каждого дома – венки из чеснока и связки зверобоя; перетянутые тугие пучки вербены и чертополоха расставлены по окнам.
За спиной хрустит ветка, и я оглядываюсь. Никого.
Лес, что обрамляет Кыртицу, был для нас всем: он кормил, согревал зимой, давал укрытие в летнюю жару… И одновременно внушал страх. После захода солнца никто не смел ступать под его густые своды. Тёмная чаща казалась живой, словно наблюдала неустанно, слушала и хранила свои тайны. Шелест листвы и треск веток порой звучали так, что казалось, будто лес шепчет что-то нам, своим детям, предупреждая и маня одновременно. Слишком много легенд рассказывалось в Кыртице: о лисовицах, что появляются под старыми дубами, о мавках, заманивающих глупцов на болота; о вырколаках, беснующихся под полной луной; о стригоях, выпивающих младенцев досуха…
И о Мурной. Бесплотной тени, что крадёт души, питается завистью и страхом.
А лес словно был живым существом, дышащим и наблюдающим за нами. Я порой задавалась вопросом, кто или что прячется в его чащобе, скрытой от наших глаз.
Могли ли поведать мне ветви, шелестящий под ночным ветром, истории, которые не следовало бы слышать? Могли ли ручьи спеть мне стихи о Мурной? О том, существует ли она в самом деле или лишь плодом воображения тех, кто слишком долго жил в тени дремучей чащи?
Сажусь на камень, что еще хранит тепло вчерашнего жаркого дня, и, оперев подбородок о руки, гляжу поверх невысоких крыш Кыртицы, про себя называя имена живущих в домах. Невольно задерживаю взгляд на добротном дубовом домике, во дворе которого поскуливает крупная пушистая собака. То дом Вероники.
Вероника всегда была особенно суеверна. Она знала все старые поверья и любила их пересказывать, вкрадчивым шёпотом повествуя о том, как правильно варить "заговоренный" чай или отгонять дурные сны, поджигая сухую лаванду. Мы, молодые девицы, часто собирались у реки на закате, и, пока стирали вещи, обменивались небылицами и томлениями сердец. Вероника мечтала о кузнеце Думитру, да только тот был без памяти влюблен в другую, и хранил ей верность, пока девушка не давала четкого ответа на его горячие признания.
Хорош собой Думитру, "дьявольски привлекателен", как отмечала Руксандра. Его смех был глубоким и низким, словно отголоски грома. Тёмные глаза, широкая улыбка, сильные руки – но не только его красота манила, а спокойная зрелость да уверенность.
Мы росли рядом. Сначала играли вместе, соревновались и дразнили друг друга, как все дети, потом он защищал меня от мальчишек, когда я оказывалась слабее. С годами Думитру менялся – стал старше, сильнее, а я сама взрослела, превращаясь из девочки в юную девушку. И однажды я почувствовала, что между нами возникло что-то иное. Я ловила его взгляды, слышала в них новый огонь, и понимала: Думитру видит во мне уже не ребенка.
Сейчас, когда мне семнадцать, а ему двадцать, мы всё ещё можем смеяться и дурачиться, но паузы в наших разговорах стали длиннее, и каждое его движение, каждый взгляд отзывались во мне странным волнением. Даже воздух рядом с ним казался плотнее, теплее. С Думитру было легко и безопасно, словно за спиной моя невидимая защита, но сердце всё равно ёкало. С ним наедине хотелось чувствовать себя в опасности. Из-за него. И сдаться ему хотелось. Я сама обрывала себя на этих запретных мыслях, не понимала до конца, что происходит со мной, и боялась этих чувств. Думитру намеков не делал, и всё равно его присутствие било ударом в грудь.