Тень Карпатской ночи - стр. 3
– Она хитра и ждёт, пока сам шагнешь к ней в сети, и коль обернуться к ней не побоишься – то не воротишься больше. Никто не возвращается… – приговаривает Добран, нарочно голову опуская, чтобы отсветы от костра жутче на его лице играли; смотрит на улыбающуюся Анку, губы облизывает, и все за костром знают, что не напугать он ее пытается, а страстно внимание привлечь старается. – Мурная тебя пожрет, кости все пережует. Скрипнет дверь – она уж близко, шепчет что-то тихо, низко…
У меня по спине бегут мурашки. Я сглатываю, крепче прижимаю колени к груди.
– Да тише ты, – одергивает юношу Анка. – Ночь длинная. На себя накличешь.
– Боишься всё-таки? Не страшись! – он заливается глубоким, урчащим смехом. – Коль надо, Анка, я и против полчищ ада за тебя горой встану!
Все смеются, кроме меня и погруженной в тоску Вероники. Лицо подруги бледное в отблесках костра, а глаза горят так, будто знает она больше, чем сказано.
Огонь трещит с новой силой, искры взвиваются вверх.
КЫРТИЦА
Ночь постепенно растворилась в предрассветной тьме, россказни о шепчущих голосах и тени Мурной растаяли вместе со снами, стерлись слова, исчезло горячее дыхание среди звездного света. Я проснулась задолго до рассвета, оставив усталость безветренной ночи, и, пока деревня ещё дремала в тумане, миновала несколько дворов. Вышла к линии леса, где на пригорке густо росли травы и цветы, чтобы собрать букет для стола.
В Кыртице начинался новый день.
Поднимаю глаза к небу. Этим ранним утром оно затянуто густым серым туманом, что мягкими волнами струится между мрачными елями и вековыми буками. Лес кажется бескрайним, его глухая тишина лишь изредка нарушается криком дикой птицы, да гуляющим в высокой траве ветром.
Воздух плотный, влажный; несет он запахи прелой листвы, древесной коры и чего-то едва уловимого – не то горьковатого шлейфа горных трав, не то потрескивающего костра, что разжигает на окраине деревушки дед Михай. Добрый он, мудрый, хотя ребятня и боится излишне серьезного лесоруба, построившего дом на отшибе. А может это я уже привыкла к его хмурым бровям. Семнадцать лет, с самого своего рождения ведь живу рядом, принятая и воспитанная строгой Руксандрой. Пожалуй, мне бы благодарить тетушку, не оставившую осиротевшую малютку и взявшую под свою опеку, да только благодарность – чувство сложное, оно любовью оказалось поглощено искренней, и воспринимала я Руксандру, как мать свою.
Тетушка всегда была женщиной строгих правил и не любила излишнего шума в своем доме. После смерти мужа, отдавшего Богу душу во французских войнах, Руксандра сама управляла единственным небольшим постоялым двором в Кыртице. Она занимались закупкой продуктов, приёмом нечастых путников – а так как характер у нее был железный (мужики даже посмеивались за спиной, что Руксандра согнет любого легче, чем самый матерый кузнец железо), то и авторитет в деревушке закрепила за собой без труда. Тетушка вставала на рассвете, готовила густую мамалыгу, и, пока я, как ей казалось, не видела, читала старинные заговоры, оберегающие дом от зла. Говаривали, что в молодости Руксандра сама сталкивалась с чем-то потусторонним, и с тех пор её вера в обряды и старые традиции стала непоколебимой, но все-таки осторожной.
Наверное, потому она не любит, когда вечерами я засиживаюсь с девицами и юношами у костра, обмениваясь страшными сказками.