Сторож брата. Том 2 - стр. 33

Уже никогда свобода не будет равна равенству, а прекрасное не будет тождественно справедливости. Украина хочет войти в ту Европу, которой прежде не было, – в Европу менеджеров.

Все изменилось. Уравняв граждан принципом христианского гуманизма, Просвещение произвело «авансом» всех христиан в тружеников единой семьи. Но христиане перестали быть тружениками; нет единой семьи.

Примечательно в данном рассуждении было то, что думал так человек, сам предавший свою семью. Но мысль эта, столь очевидная, в голову Рихтеру не приходила.

Пролетариат, с ним и революционная идея, а вместе с ними концепция общей семьи народов ушли с Запада. Но, если нет уже более народа, то ради чего теперь бороться? И это думал человек, оставивший собственных детей.

Поезд все шел и шел, и расстояние между Рихтером и его семьей все увеличивалось.

– Мы глобальная элита! – говорил сметанный Грищенко. – Ваше дело – снабжать нас оружием! И давайте быстрее и больше! Мы же умираем за вас!

– А за нас не надо умирать, – сказал Кристоф Гроб. – Я лично вас не просил. Вы, ребята, лучше не умирайте, а поживите-поработайте. Может быть, вы лучше за нищих африканцев поработаете? Или вон для этих, для нищебродов цыганских.

Цыган отдал ребенку весь хлеб, но хлеба не хватило. Попросить у своих европейских попутчиков цыган боялся, а ребенок тяжело плакал; Рихтер присмотрелся – это была девочка.

Поезд на три недели застрял в белорусской Орше, на границе с Россией; украинские боевики сошли раньше.

В Орше русские военные остановили состав, искали командира батальона «Азов».

– Вам именно командир «Азова» нужен?

– Здесь что, всякие командиры имеются?

Но не было уже в вагоне никакого командира.

Командир батальона «Харон», юркий Луций Жмур, покинул вагон на перегоне между Минском и Оршей. Жмур изучал белорусскую степь через оконное стекло, а когда высмотрел известное ему место, дернул стоп-кран, поезд затормозил, и украинский военный, а с ним и его спутники спрыгнули на снегом припорошенное жнивье. Сперва согнали в тамбур и вытолкали из вагона цыган. Цыгане цеплялись за поручни, не хотели выходить – в поезде тепло, а в степи ледяной ветер. Цыгане прижимали к себе детей и мешки, неуклюже отпихивались, но командир и комиссар неумолимо толкали корявых людей в спины. Люди, привыкшие, что их всегда куда-то гонят, противились, но слабо, поддавались напору, сыпались вниз, в снег, роняя мешки.

Европейские интеллектуалы заглядывали в тамбур, интересовались происходящим. Соня Куркулис, заботливая, спросила у рыжеволосой валькирии, для чего плохо одетых детей гнать на мороз.

– Пожалели? – резко спросила рыжеволосая Лилиана. Жилистая и цепкая, она как раз ухватила цыганку, перевязанную платком накрест; за цыганкой волоклись ее грязные дети. Мальчики держались за подол матери, семенили за ней к вагонным дверям, в руках цыганка сжимала свертки и пакеты – ни с чем не желала расстаться. Лилиана Близнюк развернула женщину лицом к снежной равнине: – Прыгай!

– Степь кругом, – сказала Соня. – Может быть, до станции доедете?

– Основания есть, – сказал командир Жмур. – А жалеть цыган не стоит. О них позаботятся, накормят.

– Спросите лучше у себя, – резко сказала Лилиана, – кого жалеете? Зачем сожгли наши дома на Херсонщине?