Сторож брата. Том 2 - стр. 20

– Несомненно, – важно сказал Грищенко, – православие нам глубоко антипатично.

– И это неудивительно, – сказал Марк Рихтер, поворачиваясь к сестре Малгожате, – ведь вопрос о Боге-отце и Боге-сыне так окончательно и не разрешен, не правда ли? Вы обсудили с комиссаром «Харона» изменения, внесенные в догмат Второго Вселенского собора?

Сестра Малгожата благосклонно кивнула и перекрестилась.

– Вам, уважаемый комиссар, – сказал Рихтер, – несомненно ближе учение филиокве, изложенное на Флорентийском соборе? Или, сестра Малгожата, вы начинаете отсчет с Лионской унии? Я человек неосведомленный, поправьте меня.

– Истинный Христос, – сказала польская монахиня, – живет во всех нас, и он не допустит разногласий.

– Несомненно, – сказал Рихтер и добавил, импровизируя, упиваясь невежеством окружающих, – не об этом ли говорил на Никейском соборе Тертуллиан, споря с Августином?

– Благословенны дела его, – сказала монахиня торжественно.

Комиссар Грищенко перекрестился вслед за сестрой Малгожатой.

– Аминь, – сказал Марк Рихтер.

Рихтер отвернулся к мутному заиндевевшему стеклу.

Это и есть война, когда врут со всех сторон. Вытащу брата и сразу же бежать. Пешком, на попутках уеду. Как это и свойственно людям несмелым, Рихтер строил планы, в осуществление которых и сам не верил. Надо вернуться к Марии и к сыновьям. И брата забрать с собой. Хорошо бы вывезти отсюда и Россию, подумал он.

Он глядел в белое стекло и думал так. Россию и русское слово вывезти прочь нельзя. Это придется прожить. Придется приехать в это место, которое историк Мишле называл Бастилией, зажатой между Европой и Азией, придется приехать – и здесь умереть. В Бастилии, говорят, в камеры подсаживали шпионов. Везде так было. В Лефортово тоже. Отец рассказывал.

Не впервой, думал он. Кто ты такой, чтобы тебе досталась иная судьба? Трудящиеся, говорите. Над чем собрались трудиться? Над судьбой себе подобных? Королевич Владислав, а до него Лжедмитрий: им оброк будете собирать, иначе никак. Ну, пусть придут. И Грозного выдержали, и Путина переживем. Тем более, Речь Посполитую.

Зачем он оставил сыновей, Марк Рихтер уже не мог понять. Любовница, ее медовые крымские глаза, отельные страсти и акварелист Клапан – метель давно вымела всю дрянь прочь.

Он видел лишь белую дорогу России, суровую и ровную, как лицо его жены, тихую, как руки детей, безмолвную, как любовь.

Она приедет ко мне, вдруг понял Марк Рихтер. Если я все верно понимаю. А я теперь понимаю все верно. От этой мысли ему стало холодно – так, как было холодно за окном.

– Скажите, – спросил Марк Рихтер француза Рамбуйе, – ваш род ведь берет начало еще в Бургундском герцогстве? В хрониках Фруассара попадалась фамилия.

– А как же, – благосклонно отозвался Астольф Рамбуйе, – поместье сохранилось. Мы туда на охоту ездим.

– Вот оно что.

Белое-белое окно. Осталось немного, и они уже приедут.

Когда они засыпали, то всегда договаривались, кто кого будет обнимать. Ты сегодня меня обнимаешь, Мария, или я тебя? И она говорила: сегодня – ты. Обними меня сегодня ты, Мария, шептал Марк Рихтер. Прости и обними меня. Я справлюсь. Меня не убьют. Только ты обними меня крепче. Мы совсем одни, и я тебя предал.

Человек в лимонных рейтузах распахнул дверь в купе лондонского галериста и итальянского профессора – Грищенко заглянул к европейцам в поисках интеллектуальной беседы.