Сторож брата. Том 2 - стр. 22
Поскольку Алистер Балтимор и сам прибегал к услугам офшора на Антигуа, он знал, о каких ценностях идет речь.
– Пожалуй, надо размять ноги, – сказал англичанин, – засиделись. Пройдусь по коридору. Спать мы сегодня вряд ли будем, вина у нас больше нет.
Алистер Балтимор вышел из купе, не удостоив Грищенко взглядом, но тот воспринял слова галериста как приглашение к совместной прогулке.
– Что ж, хоть и не парижский бульвар, но фонари горят всю ночь! – куратор из восточно-европейской страны ухватил лондонского галериста за локоть, интимно прижал и не отпускал. – К людям сходим, посмотрим, чем дышит народ!
Интеллектуалы направились по ярко освещенному коридору туда, где на полу спали цыгане.
Украинские боевики не позволили выключить свет в купе на ночь. Микола Мельниченко, кажется, вообще никогда не спал: прямой, несгибаемый, он сидел на откидном сиденье вагонного коридора – вечный страж. В эту и в последующие ночи – а время в пути растянулось, расписание давно забыли – свет горел. Батальонный командир Жмур объяснил, что обязан держать ситуацию под контролем: надо проверять, что происходит в вагоне. Прошло несколько ночей, бессонных ночей.
Поезд то шел, то стоял – и стоял поезд подолгу, несколько часов кряду, а возле Орши стояли целую неделю; и все это время Жмур следил за порядком, покрикивал на чумазых постояльцев литерного вагона. Микола Мельниченко же, напротив, успокаивал цыган, время от времени окликал их по именам (узнал имена и запомнил), объяснял, что едут они на волю. Ему мало кто верил.
– Время военное, – объяснил командир батальона европейцам, – требуется дисциплина. А эти дикари простых вещей не понимают.
Командир выглядывал из купе в коридор, следил за нарушениями.
– Сиди ровно! Ноги убрал из прохода!
– Не кричи, и так люди напуганы, – сказал командиру Мельниченко. И цыгана успокоил: – Сиди как сидишь, никому не мешаешь.
Старик цыган не понимал того, что ему говорил командир батальона «Харон», впрочем, довольно было повелительной интонации украинского бойца. Старик съежился, поджал ноги.
– Убрала рундук! Не поняла? Не вразумляешь?
Смуглые, невысокого роста люди вздрагивали, когда на них кричали.
И женщина тащила свои пожитки вдоль вагонного коридора, хотя приткнуть вещи ей было некуда. Требовалось показать покорность: отползти дальше по коридору и там устроиться снова. Цыгане разложили пожитки на полу, легли вповалку, детей держали на груди.
Их гортанный говор не был понятен никому, но когда грязные люди плакали, – а некоторые женщины плакали тяжело, навзрыд – их было жалко. Нежная Соня Куркулис переживала, порывалась поговорить с бойцами украинского Сопротивления, но не решалась; в результате метаний и колебаний отдала пачку овсяного печенья женщине с грудным ребенком. Женщина выхватила пачку печенья и прижала к груди рядом с ребенком, прикрыла одеялом.
– Напрасно это сделали, – сообщил Соне Куркулис полноликий комиссар Григорий Грищенко. – Эти попрошайки всегда стараются нас разжалобить.
– Чем вам не угодили цыгане? – спросил Марк Рихтер.
– Это ромы, – рыжеволосая Лилиана привыкла точно именовать проблему, называть вещи своими именами. – Все они дикари, а эти еще и воры.
– Не стоит так говорить, Лилиана, – хмуро сказал Микола Мельниченко, – мы все устали, но обижать нищих не стоит. Для кого-то и мы – дикари.