Сторож брата. Том 1 - стр. 25
На эти слова и отвечать было нечего. Наталия просто подняла бровь, мимика выразительная.
– Ты не поняла. Если я до тебя дотронулся. Один раз дотронулся. Только один раз. Я передал тебе честь и память нашей семьи. Не ловкачей. Не талантливых пролаз. Ах ты, искательница удовольствий. Эпикуреец.
И Марк Рихтер прибавил грубый эпитет, каким обозначают развратных женщин.
Наталия была шокирована этой речью. Говорил человек глубоко оскорбленный, но, конечно же, кругом неправый. Он пожалеет впоследствии о своих словах. Ему станет стыдно.
– Ты поймешь, что ты потерял. Предал ангела любви. Ты оскорбил любящую.
Феликс Клапан, с которым она поделилась своим горем, как человек несомненно близкий и по-своему участвующий в коллизии, отреагировал крайне здраво и спокойно:
– Я вижу, ребята, что вы друг друга любите. Какие страсти! Редкость в наше время. Ну и чудесно! Я устранился. А вы же сумеете договориться с его женой. Не монстр же она, в самом деле?
Но Наталия понимала, что ни договориться не получится, ни вернуть Рихтера. А она его полюбила. Да, пожалуй, полюбила. Рассчитывала на него.
Знаем ли мы сердце любящей женщины! Что значат десятки страниц, претендующих на описание чувств женщины, если автор их не в состоянии заглянуть в душу героини! Наталия, по ее собственному выражению, любила Марка Рихтера «абсолютно», и это чувство, без всякого сомнения, отличалось от эмоций, которые она испытывала, отправляясь на рандеву с Клапаном. Знаем ли мы, как причудливо порой сочетаются увлечение и любовь, похоть и душевная привязанность? Знаем ли мы, какие амальгамы создаются ежеминутно в сердце ищущей себя женщины? Недаром Полибий, а за ним впоследствии и Макиавелли рекомендовали в качестве лучшего государственного устройства сочетание трех типов правления: монархический, республиканский и аристократический – одновременно.
Наталия Мамонова, статная пятидесятилетняя женщина с крупной грудью, точеными руками и карими глазами рассталась с оксфордским профессором и вернулась в Москву, в свою однокомнатную квартиру, скромностью и одновременно опрятностью которой привыкла гордиться. Своим европейским любовникам она рассказывала о стоической интеллигентной жизни в Москве («у меня ренты нет, меня богатые мужья не содержат, не то что ваших жен») – и эти рассказы были исключительно правдивы. Доход был невелик, условия жизни весьма скромны, но природная способность создавать уют превратила тесное жилье – в келью дамы, достойно ведущей одинокое хозяйство, женщины высокоинтеллектуальной. Одно дело – бедность, иное дело – достоинство, с которым бедность превращается в скромный, но изысканный быт. Удачно подобранные обои, два кота, картины акварелиста Клапана по стенам (пастельные пейзажи и портреты хозяйки), книжные полки, полные почти прочитанных и не прочитанных книг, обильная коллекция дисков с классической музыкой (первый муж был пианистом) – быт женщины, которая несет свой крест с достоинством.
Всякий раз, возвращаясь в панельную тесноту после широких апартаментов европейских отелей, Наталия заново привыкала к московской жизни, к равнодушной судьбе, в которой одинокой женщине официанты не подают розовое вино. Да разве дело в официантах, разве дело в отелях, не в этом вовсе дело! В Европе вдохновляет открытый фантазии простор: меняются города, музеи, ландшафты, языки. В России плоское однообразие плоской судьбы сводит с ума. А если ты одинокая женщина, если тебе пятьдесят лет, и ты создана природой для лучшего? Но ведь через три недели снова в Европу – надо лишь перетерпеть; мысль о том, что после разрыва с Рихтером перемен в судьбе уже не будет и московскую жизнь надо жить беспрерывно, была невыносима.