Сторож брата. Том 1 - стр. 11
– Я тронут, Медный.
Медный взмахом руки отмел благодарность.
– Столько лет бок о бок! Я догадался, почему наш друг уезжает, – сообщил профессор Медный капеллану Бобслею и аспиранту Каштанову. – Не сразу, но понял. Этот человек решил повторить поступок Эразма, простившегося с Оксфордом из-за тогдашнего Брекзита. Ха-ха. Признайтесь!
Аспирант Каштанов прилежно прокомментировал реплику научного руководителя:
– Эразм Роттердамский уехал из Оксфорда и не принял предложения короля остаться. Многие считают, что виной тому казнь его друга Томаса Мора и выход Британии из католической веры.
Медный поощрил аспиранта улыбкой.
– Но ведь вы никого не потеряли, друг мой? – мягко полюбопытствовал Медный. – Не случилось ли трагедии? Никого не обезглавили?
На такие вопросы не принято отвечать. Если вас спрашивают how do you do, это не значит, что интересуются анализами.
– Брата арестовали, – ответил расстрига. В колледже ничего нельзя скрыть. Британская сдержанность призывает молчать о частных проблемах, но узнают о них все.
В Оксфордском университете не любят казусов, бросающих тень на колледж. Под Рождество, когда все замерло в ожидании подарков и чудес, совсем не кстати слово «арест». Не столь давно бойкие активисты из молодого поколения профессуры бросились защищать оппозиционера в России, а потом выяснилось, что затравленный властями борец – педофил. Таких faux pas следует избегать.
– Oh, no! – сказал Медный, разумно выдержав паузу. Англичане всегда говорят «о, ноу», когда хотят выразить несогласие с бедой. Скверно, когда происходит беда – нехорошее следует отрицать. И поляки, живущие в Англии, научились этой в высшей степени здравой манере речи. – Oh, no! I can’t believe! Я не верю!
– У вас есть брат? И его арестовали? – большие глаза капеллана выражали сострадание. Священнику полагается понимать how do you do буквально.
– Ну да. В Москве. Арестовали.
Медный, чье славянское происхождение обязывало знать о России, объяснил капеллану, как обстоят дела в северной стране.
– В сегодняшней России, дорогой Бобслей, возродили империю. Аннексия Крыма, война с Украиной, аресты. Тридцатые годы вернулись.
– I am so sorry! – воскликнул капеллан, вложив в слова всю искренность.
Про Крым давно забыли, лишь наиболее рьяные из студенческих активистов задиристо задавали вопросы на семинарах по политологии: «Так чей же все-таки Крым?», да акварелист Клапан (в то время, когда не делал иллюстрации к Мюнхгаузену) выходил с плакатом «Долой тиранию». Что касается брата Рихтера, жившего в Москве, тому, насколько знал расстрига, несвойственно было конфликтовать с властью. Уж не из-за крымского вопроса старика арестовали.
Аспирант Каштанов решил сделать самостоятельное замечание.
– Вы знаете причину ареста?
Научный руководитель Каштанова поднял бровь. Лицо профессора Медного выражало сдержанный гнев: причина ареста в сегодняшней России должна быть очевидна любому. Протест против произвола, не так ли? Аспирант спрятал лицо ящерицы в тень, замолчал.
– Когда едете? – Медный спросил.
– Решил на поезде. Отсюда до Парижа, потом на поезде до Москвы.
– Романтика русской дороги, – сказал поляк Медный, ненавидящий Россию. – Сани, метель.
– Вы герой, – искренне сказал капеллан.
– Не преувеличивайте.
В то время многие граждане пользовались словарем романтических, устаревших понятий, не находя слов для современных событий. Так, сформированные в России и засланные на Украину отряды диверсантов сравнивали с греческими повстанцами, сражавшимися с Османской империей, а командиров отрядов – то с лордом Байроном, то с Че Геварой. При этом забывали, что за Байроном не стояла Британская империя, а за Че Геварой не стоял мощный арсенал ядерного оружия. Равно и тех оппозиционеров, что выходили с плакатами против режима, называли героями Сопротивления, хотя большинство из них работали в тех офисах, что финансировались олигархами, так или иначе повинными в том режиме, против которого голосовали бунтари.