Совдетство. Книга о светлом прошлом - стр. 14
Потом, конечно, вспоминают тетю Галю Калугину со второго этажа: как она в ночной рубашке, с бумажными рулончиками в волосах, выбежала, крича «караул», из своей комнаты и два дня пряталась у соседей. Оказалось, целый год тихоня откладывала тайком от мужа Толика деньги на новое зимнее пальто с чернобуркой. А когда нужно было срочно менять старые бумажки на новые, тетя Галя повредила ногу, поскользнувшись в цеху на комбижире, и лежала дома, а рассказать мужу про заначку побоялась. Когда же, наконец, она решилась на признание, прежние деньги в сберкассе уже не принимали. Дядя Толик хотел ее прибить тут же на месте, но она убежала, хромая, и спряталась.
Однако кто-то успел сообщить о происшествии в профком. На ковер вызвали обоих и отругали: его за вспыльчивость, а ее за скрытность, потом позвонили куда-то и выяснили: в центральном банке все еще открыт пункт, где по ходатайству предприятия разрешено менять старые купюры тем гражданам, кто замечтался или отсутствовал в длительной командировке. Калугины так и сделали, тетя Галя на радостях испекла пироги и угощала все общежитие, а дядя Толик, выпив на радостях беленькой, разрешил жене купить пальто, но только с цигейкой.
– Я бы за такое ей даже трусы с начесом не купил! – мрачно заметил по этому поводу Тимофеич.
После денежной реформы в первое время, если цена казалась слишком высокой, на всякий случай спрашивали у продавцов: это новыми или старыми? Потом такой вопрос стал вроде удивления: мол, почему же так дорого?! Когда маман принесла первую зарплату новыми деньгами, отец, увидев коричневую рублевку, чуть больше спичечной этикетки, аж крякнул:
– И это деньги? Как жить-то будем!
Но ничего – жили. Скопили сначала на гардероб со скрипучей, самооткрывающейся дверцей, потом на хрустальную вазу, затем на китайский стенной ковер с оленями, на фотоаппарат ФЭД и, наконец, мне на письменный стол.
– Вещь совсем недорогая, отечественная, – объяснял продавец. – Такой же стол, но румынский, стоит семьдесят два рубля. Берете?
– А он не из опилок? – с тревогой спросил я.
– Ну что вы, юноша! Исключительно – массив. Наши до опилок не скоро додумаются.
– Выпишите! – согласилась маман дрогнувшим голосом.
– Только видите ли, гражданочка…
– Ну, вот… так и знала… Сказали б сразу, что это образец, – с рыдающим укором начала она.
Слезы у нее всегда близко.
– Ну почему же образец? Товар продается, товар хороший, отличный даже товар, не опилки какие-нибудь, но с брачком.
– С каким таким брачком?
– А вот! – Продавец, словно фокусник, сдернул с угла журнал «Работница», и открылось страшное зрелище.
Полированная, почти зеркальная поверхность стола в этом месте была похожа на рваную рану, затянувшуюся лакированными струпьями, как сбитая об асфальт коленка.
– Кошмар! – вскрикнула мама. – Как же такое ОТК пропустил?
– В ОТК тоже люди работают, – вздохнул продавец. – И вовсе даже не кошмар. – Он положил на угол журнал, и стол снова стал совершенством советской мебельной промышленности. – Ну и что – выписывать?
– Даже не знаю… – Она сняла журнал с бракованного угла и в ужасе вернула на место.
– Тогда записывайтесь в очередь… Думайте! Стол мигом уйдет! – шепотом предупредил он, пряча приготовленную чековую книжку и карандаш в нагрудный карман.
Я в отчаянье представил себе, как стол, будто посыпанный порошком Урфина Джюса, стуча деревянными ножками, выходит из магазина и пропадает в толпе трудящихся, которые удивленно расступаются перед ним.