Совдетство. Книга о светлом прошлом - стр. 13

Лиде долго хлопали. Тимофеич, хотя и работает на другом предприятии, тоже сидел на концерте как муж и соратник, он гордо хмурился и в тот вечер, когда пришли домой, настойчиво разрешил мне погулять подольше. Я собрался, взял клюшку, но потом вернулся от двери и спросил:

– А что значит «слыть»?

– Ну, это же очень просто, – объяснил отец, подталкивая меня к выходу. – Понимаешь… это когда… это если… Лид, растолкуй же ему, наконец!

– Слыть – значит казаться, но на самом деле быть не таким. Вот наш папа слывет в общежитии электриком, а у нас в комнате проводка хуже некуда…

– Заменю!

– Ага, – понял я, – это как с отцом Сашки Филатова.

– При чем тут отец Сашки Филатова?

– Когда его вызывают в школу, он всегда приходит, так как слывет отцом, но с ними давно не живет. Бросил жену и ребенка ради какой-то…

– Где ты слышал это слово?

– Везде.

– Никогда больше не повторяй – выпорю. Иди, Профессор, проветри мозги!

Когда я вернулся с гулянья, подобревшая мать, напевая, штопала мою куртку, порванную в ящиках, а отец, встав на стул, лениво чинил проводку.

– Ну, спроси! – уговаривал я мою робкую маман. – Может, не продан?

– Продан…

Мы стояли перед столом и безнадежно им любовались. Я погладил липкую полировку, выдвинул ящик и нашел там витую стружку, пахнущую смолой, как шишка.

– Ну, спроси, спроси! – нудил я, протягивая руку к журналу «Работница», лежавшему на углу удивительного стола.

С обложки сурово смотрела женщина-водолаз в скафандре, напоминающем те, в которых погружаются герои замечательного фильма «Тайна двух океанов». Уж такая бы спросила, не побоялась бы!

– Не трогай журнал! – предостерегла маман.

– Почему?

– Не ты положил – не тебе брать.

– Хочешь, я сам спрошу?

– И спрашивать нечего. Чудес не бывает. Надо записываться в очередь.

– О чем тут спор? – поинтересовался, подходя к нам, щеголеватый продавец в синем халате.

– Стол… Этот… Он выписан, наверное?

– Нет, гражданочка, мебель в широкой продаже, – ответил тот с веселой снисходительностью и сверкнул золотым зубом.

– А сколько стоит?

– Тридцать четыре рубля!

– Новыми? – машинально переспросила мать.

– А какими же еще?

– Ах, ну да… – смутилась она.

Деньги поменяли три года назад, и десятка стала рублем. Вроде бы ничего страшного, но взрослые до сих пор никак не успокоятся. Родня за воскресным столом, выпив, сразу сворачивает разговор на реформу, ведь коробка спичек, стоившая копейку, так и осталась копеечной, а, значит, подорожала в десять раз. То же самое произошло с солью. Вот эту копейку они никак не могут простить партии и правительству.

– Обобрали народ! Обещали коммунизм – и пшиш! – говорит дядя Юра, самый состоятельный из нашей родни: у него два выходных костюма и пять галстуков.

– Ну что ж поделаешь, если нет у нас монеты меньше копейки! – возражает маман, как всегда, оправдывая начальство.

– А при царе были и полушка, и четвертушка… гроши, – сообщает бабушка Маня.

– Ну и что, помогли твоему царю эти полушки-четвертушки? Свергли! – желчно улыбается отец и переводит разговор на дикторшу телевидения, которой на ВДНХ племенной бык рогом высадил глаз.

– Она как раз от мужа хотела уйти к другому, – вполголоса добавляет осведомленный дядя Юра. – А куда она теперь-то без глаза? Проблема самоликвидировалась.