Соткана солью - стр. 32
Несколько секунд мы стоим, соединив ладони и смотрим, будто впервые видим друг друга. Во взгляде парня плещется искреннее беспокойство и участие, оно каким-то непостижимым образом смягчает резкие черты лица, делая его таким по-мальчишески открытым, что сжимает что-то внутри сожалением. Ведь теперь я знаю, что там – под маской дерзкого-резкого скрывается кто-то, умеющий сопереживать и быть человечным.
Кто-то, кого мне не суждено по-настоящему узнать.
– Сильно больно? – словно в подтверждение моих размышлений спрашивает мальчик, и это цепляет за живое, потому что это участие временное, вынужденное.
– А ты как думаешь? – огрызаюсь раздраженно и отдергиваю руки, с вспыхнувшим вдруг, ноющим чувством в груди наблюдая, как холодеют горечавковые глаза и что-то меняется в лице: каменеет, покрываясь броней уже привычно-нахального выражения, с каким еще пару минут назад меня поливали дерьмом.
Осознание этого моментально возвращает все на свои места и слава богу! Исчезает риск очароваться, присовокупив к плотскому интересу сердечный. Уж что-что, а этого мне совсем не надо.
– Тогда пойдем, отведу тебя к штатному врачу, – поняв мои вполне однозначные сигналы, резюмирует Красавин, отступая на пару шагов.
– Не нужно, я поеду в больницу. Лишние разговоры мне ни к чему, – тоже возвращаю себе былой образ “гордой и неприступной”.
– Хорошо, я отвезу, – соглашается боксерик без лишних разговоров, только голос его окутан сумрачной напряженностью и взгляд такой, что спорить нет никакого желания, но мои желания касательно этого мальчика нерациональны, так что…
– Ни к чему, сама доеду.
– Я не спрашиваю, – прилетает безапелляционное, жесткое. Не дожидаясь ответа, боксерик бесцеремонно подхватывает мою Биркин и идет к двери. Когда он открывает ее нараспашку, чувствую себя застывшим олененком в свете фар.
Я не готова! Совершенно не готова!
Кажется, будто там сейчас собрался весь клуб и, стоит мне только выйти, начнет тыкать в меня пальцем.
“Поглядите на эту дуру! Мало того, что ничего не решила, так еще и выставила себя агрессивной, неуравновешенной истеричкой!”.
– Пойдем, здесь никого нет, прямо за поворотом запасной выход, – словно услышав копошение моих трусливых мыслей, поторапливает Красавин.
Судорожно вздохнув, киваю и, чтобы не передумать, спешу покинуть этот мини-Вавилон на двоих, где столкновение заблуждений, гордыня и неприятие было возведено в абсолют.
Пока иду, тревожно оглядываюсь по сторонам и пытаюсь хоть как-то привести себя в порядок, но это мартышкин труд. Все туфли в крови, рукав блузки тоже, юбку к счастью не задело, зато, что с макияжем – боюсь даже представить. Рука все также болит и сильно кровоточит, еще чуть-чуть и полотенце начнет протекать, только понимание этого заставляет прикусить язык и не настаивать на такси, да и пустующая парковка не вечна.
Однако, когда Красавин подводит меня к своей Буггати, не могу не возразить, представив реакцию сына, если он увидит, что я бросила здесь свою машину.
Если вернусь на ней, хоть как-то смогу отвертеться и что-то придумать насчет руки.
– Я не буду оставлять машину здесь, мой сын…
– Мой ассистент пригонит ее, куда скажешь, садись, – вновь отрезает Красавин. Обойдя свою серебристую красотку, он открывает передо мной дверь, и лицо у него не иначе, как с яркими субтитрами, ласково-принудительно заявляющее: “не сядешь сама – усажу!”.