Сонет с неправильной рифмовкой - стр. 14
Ассистировать там на самом деле нечего, он даже не укол делает, как в Америке, а просто какую-то дрянь разбалтывает в стаканчике и дает пациенту выпить. Но все равно почему-то нужно как минимум втроем – может быть, потому, что двое могут теоретически сговориться между собой, ну а трое уж никак. И вот нашего лысого Ууно приглашают работать этим самым фельдшером. Делать, по сути, ничего не надо: сначала он стоит со скорбным лицом, пока доктор уговаривает суицидника отказаться от своих намерений (это формальность, никто не отказывается, но соблюдать правила надо), потом смотрит, как тот, значит, пьет свой последний дринк, потом нужно еще час высидеть, пока подействует – и, значит, вдвоем с тем, который видеокамеру держал, готовое уже тело выносить в фургончик.
Не сказать, чтобы ему эта работа прямо сильно понравилась. С одной стороны, все лучше, чем горшки таскать и кастрюли на кухне ворочать. С другой – сколько в этом участия не принимай и сколько не повторяй, что человек сам добровольно решился, но все равно – вот этот самый мо-мент, когда душа отлетает, он какой-то такой, Ууно говорит, ну что-то такое происходит, как будто железом скребут по стеклу, а ты это чувствуешь, но не слышишь, как-то так. Да и, главное, ушло чувство правильности дела, которым ты занимаешься. То есть доктор (а они все время с одним ездили) обычно на обратном пути философствует – типа вроде они освобождают человека от страданий. «Последнее милосердие», – так он это называл. Но ему-то хорошо, говорит Ууно, он с пяти тысяч франков себе забирает три, еще штуку – конторе, которая клиентов ищет, ну и им с фотографом по пятьсот. И едут они, в общем, в этом фургоне, сзади покойник в черном пакете, а они рассуждают про то, как они ему облегчение доставили. Перестанешь улыбаться, да?
Но и увольняться сразу ему тоже не хотелось. Он, вообще, как я понял, больше старался всегда плыть по течению и смотреть, куда вынесет. Пока не произошел вот этот самый случай. Вызвали их на этот день к молодой девушке, местной. Она из какой-то очень богатой семьи… ну это Швейцария, значит или часы, или банки, или шоколад. Почему-то кажется, что таким особенно тяжело помирать, гораздо тяжелее, чем нам. У нас-то все имущество в одном рюкзаке поместится, скинул, разогнул плечи и пошел себе на небо. А им до того, наверное, жалко все оставлять, что у них было на земле! Ну, короче, девушка эта – она болела такой страшной штукой, называется рассеянный склероз. Начинается с какой-то ерунды, например, по утрам одна рука плохо слушается. Потом другая. Потом зрение немного ухудшается. И это все медленно, медленно ползет по организму, проснулся – и сегодня чуть хуже, чем вчера. Ненамного, самую капельку, так что даже можно подумать, что ничего не изменилось или даже что слегка полегчало, а на самом деле нет – хоть и есть какие-то лекарства, они только замедлить течение болезни могут, а не вылечить. Дальше возможны варианты – иногда она может в полгода человека прихлопнуть, а иногда на десятилетия растянется, только он, ну чаще она, почему-то женщины чаще болеют, остается полностью парализованной, хотя и в сознании.
Опять-таки, для нас это по-настоящему страшно – кто за нами будет ухаживать? Окажешься в хосписе, двадцать человек в палате, половина без сознания и медсестра с Филиппин, которая двух слов по-фински не знает, дважды в день тебе поменяет памперс обоссанный. Но ей-то, в смысле швейцарке этой, ничего такого, ясное дело, не грозило: уж ее-то никто в больничку бы не сдал. Так и жила бы в своей комнате в особняке в окружении прислуги. А вот как бывает – не хотелось ей жить в таком состоянии, то ли чтобы не горевать, что так не повезло, а может быть, из гордости не хотелось обузой становиться. Не знаю, выдумывать не стану. И вот, короче, вызывает она эту смертную команду, доктора, нашего лысого и фотографа.