Слёзы Индии - стр. 8
Весь день прошёл в странной отрешённости. Санадж подписывала книги, отвечала на вопросы, участвовала в фотосессии, улыбалась в камеру, но внутри оставалась холодная тишина, как перед грозой. Она то и дело касалась кулона, как будто тот был её талисманом или последней связью с нормальной жизнью. Каждый раз, когда она смотрела в окно или слышала шаги в коридоре, сердце начинало стучать чаще.
Вечером, когда в зале остались только она и Ритика, последняя сказала с неожиданной серьёзностью:
– Я не знаю, что у вас происходит, но, кажется, вы попали в чей-то чужой сюжет. Только вы теперь не писатель, а персонаж.
Санадж вздохнула и наконец призналась:
– Ты права. Кажется, мой роман теперь пишет кто-то другой.
Вечер опустился на город быстро, будто солнце торопилось спрятаться за крышами, чтобы не быть свидетелем того, что должно было произойти ночью. Санадж вернулась в гостиницу уставшей, но не разбитой, как обычно после публичных встреч, а внутренне напряжённой, будто бы каждый взгляд, каждая улыбка, каждое прикосновение к кулону оставили на ней новые следы. Она чувствовала, что мир вокруг стал плотнее, что стены номера подслушивают её мысли, а в каждом углу притаилось что-то незримое, возможно страх, возможно, новое знание о самой себе.
В этот вечер она особенно долго стояла у окна, наблюдая за тем, как улицы тонут в полумраке, как неоновый свет вывесок растворяется в дрожащем мареве, как на перекрёстке собираются машины – чёрные, с тёмными стёклами, похожие друг на друга до тревожной одинаковости. Было странное ощущение, что кто-то следит за её окнами, что под фонарём затаился силуэт – чёрная рубашка, неподвижная спина, короткие редкие движения головы. Она не могла разобрать лица, но каждый раз, когда пыталась отвернуться, сердце начинало стучать сильнее, как будто предупреждая: «Не смей закрывать глаза».
На столе лежал кулон, отблескивая рубиновой трещиной, и в этом отблеске отражалась часть её собственной тени. Она попыталась читать книгу, которую привезла из Парижа, но слова расплывались, мысли ускользали, а память раз за разом возвращалась к той ночи, когда кулон исчез, и к тому вечеру в клубе, когда мужчина с невидимым лицом произнёс свою короткую фразу. Этот голос не отпускал её, казался ей знакомым, хотя, возможно, она просто устала быть одной и искала смысл в каждом проявлении заботы.
В одиннадцать она выключила свет, но долго не могла заснуть. Город гудел, с улицы долетали крики, где-то хлопнула дверь машины, хлопали ставни у соседнего дома, в коридоре гостиницы раздались быстрые шаги. Она не выдержала и снова подошла к окну. Там, где раньше стояла тень, теперь была только пустота, но Санадж чувствовала, что за каждым этим исчезновением стоит чьё-то присутствие, чья-то воля, направленная прямо на неё.
Ночью ей приснился сон, который повторялся из детства: она бежала по залитой дождём улице, вокруг были стены, вывески, чужие лица, она слышала крик матери, шёпот на чужом языке, запах жасмина, и, в самом конце, руку, протянутую сквозь дым и дождь. Рука эта была не похожа ни на одну из тех, что она помнила – мужская, сильная, но одновременно осторожная, как у человека, привыкшего работать в темноте.
«Я тебя не спрашивал…» – голос прозвучал прямо в её голове, и она проснулась – в комнате было всё так же темно, только в щель окна проникал свежий ночной воздух.