Слёзы Индии - стр. 21
С утра в квартире не было ни света, ни тишины. За стеной гремели кастрюли, кто-то слушал радио, ребёнок хлопал дверью, кто-то кричал с балкона, требуя вернуть чайник. Мумбаи – город, где даже страхи звучали громко, и если прислушаться, можно было различить в их гуле не только угрозы, но и что-то по-настоящему родное, почти домашнее. Санадж встретила рассвет на полу, прижавшись спиной к стене, с чашкой холодного чая в руке. Джон дремал у окна, иногда вскакивал, когда снилась тревога, потом снова утыкался лбом в ладони.
Телефон снова молчал. Письмо с ночи лежало на столе, записка в кармане рубашки. В памяти у Санадж крутился голос матери: «Не принимай чужое, даже если это твой единственный шанс остаться в живых». Она хотела забыть эту фразу, но она, как трещина в рубине, теперь расползалась по всей её жизни.
После полудня они услышали первый звонок в дверь. На этот раз всё было предельно обыденно – короткий стук, за которым не следовало ни мольбы, ни угроз. Только чей-то хриплый голос, приглушённый и ровный:
– Сантехника вызывали?
Джон жестом остановил её, сам подошёл к двери, спросил на хинди, что нужно. Ответ был неубедительным, человек за дверью запнулся, потом быстро ушёл. Когда они выглянули в окно, возле дома стояла белая машина, внутри – двое мужчин в тёмных очках, которые тут же отвели взгляд.
– Это проверка, – тихо сказал Джон, – они ищут слабое звено.
– Ты думаешь, они придут снова?
– Я уверен. Сегодня или завтра. Такие не ждут долго.
Они решили не рисковать и к вечеру сменили квартиру, через чёрный ход, по кривым лестницам, между дворовыми сушилками и вонью чужого ужина. Новое место было ещё хуже прежнего: сырые стены, кривой потолок, старый, скрипучий вентилятор, разрисованный трещинами умывальник. Здесь пахло чем-то гнилым, под потолком ползали муравьи. Но Санадж теперь была благодарна даже такой, скользкой анонимности. На миг она позволила себе улыбнуться, только здесь, в грязи и сырости, она вдруг ощутила, что живёт по-настоящему.
Когда Джон ушёл искать еду, она осталась одна. Пыталась читать, но не могла сосредоточиться. Кулон в ладони стал почти горячим, казалось, что в нём бьётся чьё-то сердце, которому вот-вот придётся оборваться. Она долго всматривалась в камень, вспоминала, как мать держала его в руках перед свадьбой, как потом прятала на дне шкатулки.
«Этот кулон не просто украшение, – шептала она когда-то, – это знак. Тот, кто потеряет его – потеряет и часть себя. Но если вернёшь, сможешь вернуться домой».
Санадж внезапно ощутила, что она на грани слёз. Не от страха, а от усталости. Сколько дней, сколько месяцев, сколько жизней она убегала, теряя себя по кусочкам, и вот теперь всё прошлое оказалось вписано в одну-единственную трещину камня, из которой нельзя вырваться.
За окном снова показался мужчина в серой куртке. Он стоял, прислонившись к фонарному столбу, и ждал. Казалось, он даже не смотрит на окна, но Санадж знала – он видит всё.
Она поспешно задёрнула занавеску, села на кровать, сжала кулон в кулаке, и прошептала:
– Я не отдам. Даже если придётся исчезнуть вместе с этим камнем.
В этот момент в дверь снова постучали. На этот раз стук был другим – тихим, ровным, как отсчёт времени. Она замерла, но Джона не было рядом. За дверью – ни звука. Только дыхание города, только её собственный страх.