Слёзы Индии - стр. 17
Её разбудил не страх, не тревога, а странное, сухое упрямство, как будто внутри неё что‑то сломалось, а вместо привычной боли осталось лишь ощущение, что больше нечего терять. Она медленно села на кровати, и ощутила, как на затылке запульсировала боль, будто от недосыпа или тяжёлого вина. Рядом, на стуле, аккуратно лежал её платок, кулон с рубином, сложенные письма – остатки прежней жизни, теперь превратившиеся в обереги.
Она подошла к окну, открыла его и вдохнула влажный, пыльный воздух. Где‑то на крыше сидела ворона, а затем каркнула, вспорхнула и исчезла в сизом небе. На миг Санадж показалось, что город притих, что все взгляды в этом переулке, на этом этаже, в этом доме сейчас обращены только к ней. Она сразу отогнала это ощущение, привычно сжав кулон в ладони – паранойя была для Мумбаи такой же нормой, как жара, как уличный шум, как ежедневная борьба за место под солнцем.
Вскоре она обнаружила под дверью письмо – конверт без адреса, без подписи. Бумага пахла жасмином и чем‑то едва уловимым, металлическим, как старая монета.
Внутри была короткая записка:
«Ветер знает больше, чем окна. Не открывай, если кто‑то постучит до рассвета.»
Её пальцы дрогнули, не от страха, а от злости на себя, что ещё вчера подобные предупреждения казались бессмысленными, а теперь стали неотъемлемой частью быта. Санадж сжала бумагу, словно пытаясь выдавить из неё лишний смысл, потом убрала в карман, на всякий случай, и снова посмотрела в окно.
День только начинался, а ощущение преследования уже разрасталось – не тенью, а вязкой пеленой, затягивающей все движения, мысли, даже слова. Она заметила мужчину в серой куртке на углу, девушку с телефоном, которая слишком уж долго задерживала взгляд на её окне, уличного торговца, третий день подряд расставлявшего фрукты у самой её двери. Всё это можно было бы счесть за случайность, если бы не вчерашняя ночь, не звонки, не кулон, не взгляд Джона, взгляд человека, который не обещает спасения, но не бросает в беде.
Санадж выпила чая, насыпала себе риса и долго ковыряла его ложкой, вспоминая мать, учившую не смотреть в окно, когда становится страшно, и всегда держать наготове старое семейное украшение. Она думала, как быстро можно потерять в себе доверие, к людям, к поступкам, даже к собственному телу. Всё в ней было сейчас заострено до предела, кожа чутко ловила любые вибрации воздуха, слух выхватывал незнакомые голоса, во рту оставался горьковатый привкус тревоги.
Телефон завибрировал на краю стола, нарушая липкую тишину квартиры, где запах сырости мешался с далёким ароматом жасмина, просачивающимся из открытого окна. Санадж вздрогнула и взглянула на экран – Ритика. Голос на том конце был сдавленным, словно его душила жара Мумбаи.
– Санадж, где ты? Ты не вернулась в отель. Я волнуюсь.
Она замялась, голос дрогнул, будто она поймала себя на слишком личном тоне.
– Ой… я хотела сказать, вы.
Санадж сжала телефон, уголки губ дрогнули в усталой полуулыбке. Всего ничего прошло с момента их знакомства, но в её голосе было тепло, словно осколок света в этом лабиринте угроз. Ритика едва знала её, но уже казалась частью этой войны, где каждый шорох мог быть последним.
– Можно на ты, Ритика, – тихо сказала она, голос дрожал от бессонной ночи. – Всё в порядке. Пришлось уйти. Я напишу адрес, но не приходи. Так безопаснее.