Сердце для змея - стр. 11
Вздох.
Жизнь.
Воздух обжигает лёгкие, словно я вдохнула раскалённые угли. Он гораздо холоднее воды, и каждый вдох заканчивается мучительным спазмом. Я хватаю ртом пустоту, но горло сжато невидимыми тисками.
Плеск воды в ушах оглушает.
Тьма перед глазами пульсирует.
– Тихо!
Голос пробивается сквозь водяную завесу, резкий, как удар весла по воде. Чьи-то сильные руки выдергивают меня из объятий реки, но я продолжаю биться, как пойманная рыба.
– Да не дергайся ты!
Я не могу объяснить, что задыхаюсь. Пальцы впиваются во что-то твёрдое – возможно, в плечо спасителя. Вода стекает с ресниц, смешиваясь со слезами.
Наконец удаётся сделать жалкий глоток воздуха – и тут же начинается новый приступ кашля. Тело сотрясает так, будто кто-то выжимает меня, как мокрую тряпку.
Холод.
Он проник глубже костей, в самые потаённые уголки души. Меня переворачивают, и мир встаёт с ног на голову.
– Тихо!
Голос уже ближе, но звучит будто из глубины колодца.
Что-то твёрдое упирается мне в живот – и следующее мгновение я выплевываю кажется всю реку целиком. Вода вырывается наружу, обжигая губы, нос, подбородок.
И – о чудо!
Воздух наконец наполняет лёгкие, сладкий, как первая победа.
– Всё хорошо. Слышишь меня? Русалка?
Меня приподнимают, усаживают на землю. Пальцы спасителя грубые, но движения удивительно аккуратные.
– Ау?
Глаза наконец начинают фокусироваться. Передо мной – лицо, освещённое лунным светом.
Глубокий вдох. Воздух врывается в лёгкие – острый, свежий, с привкусом ночных трав и свободы. Такой живой, что хочется пить его, как хмельной мёд.
Тыльной стороной дрожащей ладони вытираю глаза. На другом берегу – зарево купальских костров, далёкое, как прошлая жизнь. Течение унесло нас… нет, правильнее сказать – спасло… далеко вниз по реке.
Поворачиваю голову.
Тьма играет с очертаниями.
Передо мной – мужская фигура, высеченная из лунного света. Совершенно голый. Вода стекает по его торсу, подчёркивая каждую мышцу. И он… ухмыляется?
– Я не русалка, – выдавливаю из себя, отводя взгляд.
Хотелось бы произнести это с достоинством, но зубы стучат так, что, кажется, разобьются в щепки.
– Не русалка? – он поднимается во весь рост, и луна обрисовывает силуэт, достойный лесного бога. Отходит к воде, будто проверяя течение. – А зачем тогда топиться собралась? Разве не знаешь, что симпатичных утопленниц водяной забирает себе в услужение?
Голос у него глубокий, с хрипотцой, будто смешанный с шёпотом реки.
– А страшненьких? – цепляюсь за шутку, хотя слова вылетают мелкой дрожью, как осенние листья.
Он замирает, потом разражается смехом – тёплым, живым, таким неожиданным в этой ледяной ночи.
– Страшненьких, – повторяет он, наклоняясь ко мне, – водяной возвращает. Сказать, что ошибся вышла.
Его глаза в темноте горят, как те угольки, что ещё тлеют на дальнем берегу.
– Как это? – зачем-то задаю дурацкий вопрос.
– Оставляет мавками бродить вдоль берега, – его слова тонут в шелесте осоки. Ветер играет с моими мокрыми прядями, заставляя их липнуть к щекам. – Раздевайся, давай!
– Что? – даже дрожь от холода на мгновение прекращается.
Он делает шаг. Лунный свет выхватывает резкие черты – высокие скулы, упрямый подбородок, глаза, как будто светящиеся в темноте.
– Раз-де-вай-ся, – повторяет он, будто объясняет ребенку. В голосе звучит терпение, граничащее с раздражением.