Сандалии на коньки не надевают - стр. 1
Духовные горы
К покорителям реальных гор просьба правильно прочесть название моего рассказа и понять отличие между тропинкой в горах с определенным географическим названием, где они, может, бывали и парочкой сигар затянулись (собственно, для того и поднимались), и видели, что там не растут незабудки. В моем метафорическом рассказе незабудки – символ памяти любви, и всё остальное – символично. Это не туристическая газетная статья для патологоанатомического разбора по костям. Успокойтесь, выдохните, читайте, – т…т… читайте, не чихайте..
…………
Из того мира, где вдохновение уносит меня далеко в горний свет, прилетают чайки и отвинчивают меня от недвижности для полета. Я наслаждаюсь воздухом гор, их светом и их любовью. Горы любят небо и путников, шествующих по древним тропам. Горы осуществляют мечты. Наша мечта быть вместе оказалась уж слишком красивой, кружева её разметались в полёте на созвездия, и бледные неосуществленные желания тянули вернуться назад к незабудковым тропам. Вернуться, чтобы полюбить заново, обогатившись теми же самыми мечтами
о вечном счастье. Империя дневных звезд почтила своим великолепием, прозрачностью своей наделила грезы и выявила несоответствия, провозгласила мечту высшим счастьем, и ее летучий корабль вырвался за пределы стратосферы.
Птицы – это горизонтальные гномы, прощупывающие звуки выше небес, те, что провозглашает гармония.
Какая милая и смешная идиллия! На самом деле, в горном пути я потеряла свою вторую половинку. Шарила рукой по воздуху, но никто не ответил моей ладошке. Сначала еще была надежда и эти округлые пошаривания рукой в воздушном пространстве. Страшно, да? Не найти руку рыцаря в замке с чудовищами. Пришлось дружить с ними и пропитываться их мерзостью: бестолковой каплей яда сомнений, – ведь сомневайся—не сомневайся, а останешься врыта в землю подступившей ленью. Зачем выпутываться из ситуаций, если все равно рыцаря нет, никто не осветит твое положение королевы утраченного высоко в горах замка. Такие принцессы грез неинтересны обществу крокодилов и жаб: унылы, слезливы. И что о них говорить, если миром заправил совсем тупой гномичий рассвет с плывущими по воздуху лепестками роз и колокольчиками ландышей. А зеркальное отражение первой морщинки в углу левого глаза, – можно умирать, если некому целовать ее. Ложусь в хрустальный пушкинский гроб. Скучно. Встану лучше. Звезда летит, – куда летит? Зачем? Висела бы спокойно на елке и не мяукала. Ушки котеночьи этой звезды видно далеко. Лучше всего на свете – котята. Они хоть люди, понимают нежность. крокодилы и жабы не понимают, злые, коварные, норовят перепрыгнуть дорогу и не просто дорогу – путь. Их путь – это перепрыгивать чужой путь. В этом их сущность. У них уши не стоят, как у котят, вот и злые. Выброшу их из своего мировоззрения. Всё! Я счастлива видеть прекрасное! А в пропасти – крокодилы и жабы, – пусть их там съест лютый зверь – жадность. Он хуже крокодила – не поперхнется, если что.
Птички мои родные! Котята с ушками звезд! Звезды с ушами котят! Розы с моими кружевами на платье! Они расцветают и дарят свои лепестки моему платью. А у второй моей половинки была аллергия на запах роз. Вот и сд(рис)0ь. Как ему не спалось рядом со мной! Как мерещились везде родственники: крокодилы, бегемоты, жабы… Дуримара на них нет! С ведром и сачком. В пропасти он, в пасти пропасти. Не надо о нём думать.
Эдельвейс рядом, в горах он – лучший цветок в инистых колючках по острым уголкам лепестков. Эдельвейс рядом стоит и будто кричит: «Не ходи туда!»
И не пойду! Полежу чуть—чуть в хрустальном гробике. Вот так. Небо какое хорошее! Ласковые облачка! Никто не обижает, не кусается. Хорошо!
Сложила я листочки со своими стихами и подумала: «Хорошие вы мои, любимые! Вас дуракам нельзя!». Рядом с молитвой – поближе к сердцу Богоматери, – и спрятала в большую тетрадь. Никому не дам.
На вилах Нептуна
Так ли шумело сердце мое, и так ли раскалывалась голова от вида грязи, увиденной в глазах, в которых кроме грязи не просачивались иные облики бытия не молодой и совсем не удовлетворенной жизнью сущности? Когда—то бывает в жизни двуногих и двуруких такое мучение объяснений с листовым железом ледяных сердец, замороженных в скитаниях по транспортной вертикали. Она протягивает впереди своей жалкой фигуры, облаченной в странное тряпье, кассовый аппарат, зловеще помигивающий навстречу мне своими бестолковыми цифрами. А я в своих заоблачных витаниях упустила момент оплаты проезда. Теперь виновато улыбаясь и еще не предвидя колючей проволоки ее загребущих пальцев, когда сползать ниже некуда, а вставать, чтобы расплатиться с дьяволом экономики, бесполезно, так как отсчет на секунды побежал резвой прытью и вцепился мне в ухо чудовищной хваткой воспитательницы детского сада в ясельной группе.
Железо гремело под автобусом, аплодируя не оправданному гневу контролерши, истасканной по инстанциям совести с налетом легкого оправдания и не гнева, а своеобразного гневца, возникшего от невозможности понимания между мной и ею, такой сильной и беспечно угрожающей мне кассовым отбойным молотком. Чуть выше висел электронный аппарат в рай, улыбчиво грабящий уставший заспанный народ, злящийся на мешающую спать и не думать о плохом тетеньке из ада. Она явно возникла из ада, даже не из чистилища, – оттуда выходят с прочищенными чакрами, и не такой наглой улыбкой. С чуть более доброжелательной, и не с такими злющими и хитрыми глазищами, в которых тлеет уголь отверженного сердца. Эта же приготовилась содрать живьем кожу со всех, не оплативших проезд, так же, как я, уставших за день и медленно ехавших в своих мечтах о доме, тепле и уюте.