Проверка моей невиновности - стр. 37
– Ой, да господи боже мой, Сванн, избавь нас от студенческой политики. Мы уже не в Святом Стефане. Во всяком случае, большинство из нас.
– Так или иначе, – сказал Эмерик, – докладчик, к которому я обратился, – не политик. Одно из моих опасений относительно этой конференции состояло в том, что никого не пригласили поговорить на темы культуры.
– Ну, вы же понимали, в чем состоит наша трудность, – сказал Роджер. – Любой писатель, актер или музыкант в стране – левак.
– Это правда, что консервативные голоса в искусстве представлены недостаточно, – сказал Эмерик. – Вот поэтому важно давать слово тем, кто таков и есть. Или был.
– Так кто же прилетит из Венеции? Джеффри Арчер? Эндрю Ллойд Уэббер?[28]
– Скажите мне, – произнес Эмерик, спокойно пропуская подначку мимо ушей, – слыхали ли вы о писателе Питере Кокерилле?
Кристофер помедлил. Имя казалось очень-очень смутно знакомым, но вспомнить, где прежде его слышал, он не мог.
– Боюсь, нет, – сказал он. – Вам придется меня просветить.
– Я тут задумался, – сказал профессор Куттс. – Он был довольно интересным романистом, писал в 1980-е. Вы упомянули, эм, “салоны”, а поскольку его однажды приглашали докладчиком, я подумал, что вы, быть может, оказались среди публики.
– А… нет. Я не присутствовал – на той встрече. – Кристофер нахмурился. – Впрочем, кое-кто из моих друзей мог там оказаться. И вот сейчас я припоминаю, что он тогда произносил это имя.
Эмерик исторг горестный вздох.
– Я тоже, так вышло, тогда не смог присутствовать. Чрезвычайно прискорбно, я был… серьезнейше нездоров в тот вечер. Всегда сожалел об этом. Вы, значит, никогда его не читали?
Кристофер покачал головой.
– Что ж, рекомендую. Большинство считает “Адское вервие” его лучшей работой. Впрочем, последний его роман тоже замечателен. Перемена вектора – и значительный художественный эксперимент. Хотя чтение отнюдь не уютное.
– Что ж, предвкушаю его выступление, – сказал Кристофер. – Полагаю, он уже в летах.
– Увы, он явится не лично. Питер Кокерилл умер давным-давно. Всего через несколько лет после своего визита в Святой Стефан. Он покончил с собой.
– Понимаю. Какая трагедия. – Кристофер не знал, как еще отозваться на эти сведения с давностью не в один десяток лет. – Тогда… не понимаю… кто же будет выступать завтра после обеда?
– Профессор Ричард Вилкс. Ведущий в мире специалист по Кокериллу. Он преподает в Университете Ка-Фоскари. Профессор выступит с речью под названием… – Эмерик посмотрел на экран телефона и в него несколько раз потыкал, – “Мастер переизобретения. Темы обновления в романах Питера Кокерилла и их важность для консервативного движения”.
– Что ж, это, во всяком случае, освежит общий настрой, – сказал Кристофер, про себя прикидывая, как воспримут подобную речь пылкие экономические либертарианцы, коих среди публики было, судя по всему, большинство. (К слову, о пыле – комментатор из “Новостей ВБ” и колумнист из “Шипастого” к этому времени уже покинули бар, чтобы продолжить свои занятия где-то в другом месте.) – Не известна ли вам случайно причина его самоубийства?
Эмерик улыбнулся наивности этого вопроса.
– Как вы, я уверен, понимаете, это очень сложное явление, редко подлежащее какому-то одному толкованию. На этот счет есть несколько теорий. Мы знаем, что к недостатку признания своих работ он относился с очень, очень большой горечью. С удовольствием могу вам сказать, что уже несколько лет наблюдается заметное возрождение интереса к нему – не в последнюю очередь благодаря усилиям профессора Вилкса. Однако тогда, в середине 1980-х, когорта молодых писателей выглядела совершенно иначе – Рушди, Исигуро, Макьюэн и так далее, – и все внимание доставалось им. Кокерилл чувствовал, что заслуживает того же и его карают за его политические взгляды. Он, знаете ли, отказывался гнуть модную антитэтчеровскую линию. Именно поэтому его и стоит читать. Если ничто из написанного мною вас не убедило, быть может, это удастся его романам. Мировоззрение, которое я пытался облечь в слова в своих очерках, он излагал в форме художественного повествования. Важность семьи, Бога; чувство национального единства и принадлежности. Он был редчайшим зверем – настоящим писателем и настоящим консерватором. Я считаю нас с ним во многих смыслах родственными душами.