Прохвост - стр. 11
Отпевание происходило в небольшой часовенке возле Кузьминского кладбища. Богослужение началось вовремя. Гроб внесли и поставили на подставку ногами к алтарю. Маленький юркий священник, поблёскивая лысиной, едва прикрытой жидкими волосами, споро взялся за дело. Вдова Славы, Марина, милая, но совершенно невыразительная женщина, постоянно всхлипывала, находясь возле линии, за которой начиналась истерика, но священник, не подходя к ней, всё же умудрялся удерживать её на этой грани.
Артём, не понимая и не стараясь понять распевного речитатива священника, всю службу смотрел на бордовую коробку, в которую упрятали Славу. Лишившись души, художник автоматически потерял право на положенные ему на этом свете квадратные метры и километры жизни, а осталось лишь одно койко-место в подземном Кузьминском общежитии. А чтобы усопший не чувствовал себя ущемлённым, добавили оптимистичных обещаний о вечной памяти на траурных лентах и забросали венками. Эрзац-цветы для эрзац-человека.
Артём пытался избавиться от идиотских образов, произвольно возникающих в голове, но без особого успеха. Горшочек варил, и пока каша не превратилась в чёрную гарь по краям, он собирался варить.
Через двадцать минут отпевание закончилось. Четверо незнакомых Артёму мужчин подняли гроб и двинулись к выходу. Марина покорно поплелась следом, всё так же негромко всхлипывая и ежесекундно вытирая платком глаза.
Артём хотел подойти к вдове, но, как всегда в подобных ситуациях, не смог. Он проигрывал в голове возможный диалог, но получалось всё больше какая-то несвязная, набитая штампами, пафосная ерунда. За те годы, что он общался со Славой, он так и не смог начать общение с его женой. Не из-за того, что она ему не нравилась. Нет, напротив, он считал, что выбор Святослав сделал замечательный. Он не общался из-за своего неумения вести разговор. В отличие от героев своих книг, которые знали, о чём говорить, и делали это много и красочно, Артём чаще ограничивался ответами на вопросы, чем сам затевал беседу. Максим Максимович со свойственной ему беспардонностью периодически удивлялся, как Артём вообще смог жениться и завести ребёнка при такой степени социофобии. Штирлиц так и называл его – «социофоб». И вот теперь этот социофоб вынужден был мучиться от своего собственного бессилия до тех пор, пока Лиза не взяла всё в свои руки. Она, дождавшись небольшой заминки у ворот кладбища, взяла Артёма под локоть и подвела к Марине.
– Мариша, мы тебе очень соболезнуем. Слава был чудесным человеком. Если мы что-то можем для тебя сделать, ты обязательно скажи.
Марина подняла покрасневшие, но пока что сухие, глаза на Лизу, затем перевела на Артёма (который внутренне сжался от этого бесцветного, мутного взгляда) и слабо, дёргано улыбнулась. Улыбка подержалась две секунды и тут же поблекла.
– Спасибо, Лизочка, – выговорила она. Артём подумал, что вот сейчас она и расплачется, но нет – глаза так и остались сухими. И такими же опустошёнными, словно функция передачи эмоций в них была отключена за ненадобностью.
Лиза обняла Марину и несколько секунд, ровно столько, сколько нужно, подержала её в объятиях. Потом поцеловала в щёку и прошептала (но так, что Артём всё прекрасно услышал):
– Держись, дорогая, мы с тобой.
Артём неуклюже обнял Марину, так и не произнеся ни слова. Позже он неоднократно обыграет в голове эту сцену, придумает правильные слова, составит разные варианты их диалога и наверняка – когда вдохновение вернётся, и образы в голове вспомнят, как нужно обрастать буквами, – использует этот придуманный разговор в своих работах. Но сейчас он отводил взгляд и стремился поскорее завершить некомфортное общение.