Последний свидетель - стр. 13
Как в болоте: сверху ряска, зелёная и безобидная. А под ней – чёрная жижа, которая затянет, если ступишь неосторожно. И я уже чувствовал, как почва под ногами становится всё менее устойчивой, как вокруг сжимается кольцо невидимых глаз.
***
В субботу пришёл Фёдор Михайлович. Я услышал его ещё на лестнице. Тяжёлые шаги, словно великан поднимается по хлипкой лестнице. Каждый шаг отдавался дрожью в стенах, заставляя книги на полках содрогаться. Дверь он открыл без стука, как привык делать всю жизнь. Бывший начальник полиции заполнил собой весь дверной проём: широченные плечи, бычья шея, взгляд исподлобья. Хищник, выслеживающий добычу. Запах дешёвых сигарет и дорогого одеколона смешался в воздухе, создавая тошнотворный коктейль.
Он сел в кресло так, будто садился на электрический стул, готовясь принять удар судьбы. Или, наоборот, приготовившись этот удар нанести. Спина прямая, взгляд в одну точку, словно он пытался гипнотизировать меня. Или внушить мне страх. Говорил отрывисто, будто каждое слово стоило ему денег:
– Бессонница. Уже полгода. Таблетки не помогают.
Его массивная фигура не помещалась в кресло – локти свисали, колени упирались в край стола. Кресло скрипело и стонало под его весом. От него несло дорогим одеколоном – «Босс» или что-то в этом роде. Запах богатства и власти, которая уже не греет, не защищает от ночных кошмаров.
– Что происходит, когда вы пытаетесь заснуть, Фёдор Михайлович? – спросил я.
Он повернул голову к окну, где озеро сливалось с небом в одну серую кашу. Октябрь в провинции – время, когда даже солнце выглядит больным, и мир кажется тусклым и безнадёжным. Время, когда всё умирает. Его пальцы – толстые, покрытые старческими пятнами – беспокойно постукивали по подлокотнику. Тук-тук-тук. Как дятел по гнилому дереву.
– Воспоминания, – выдавил он наконец. Голос прозвучал хрипло, словно он долго молчал, будто каждое слово давалось ему с трудом. Словно он вырывал его из самой глубины своей души.
«Конечно, воспоминания. У всех вас одно и то же». Сборник клише и оправданий.
Он начал рассказывать про молодость, про решения, которые преследуют годами. Стандартная исповедь отставного полицейского: упущенные возможности, неверные решения, сожаления о сломанных жизнях. Но что-то было не так. В его глазах плескался страх – настоящий, животный страх, который странно смотрелся на лице человека, привыкшего внушать страх другим. Словно он сам стал жертвой, загнанной в угол, и теперь боится расплаты за свои грехи.
Я наблюдал, как его массивная грудь поднимается и опускается под дорогим пиджаком, как дёргается жилка на виске, как он сжимает и разжимает кулаки, словно готовится к драке. Он был похож на загнанного зверя, готового броситься на любого, кто приблизится слишком близко. Или на бомбу с тикающим механизмом.
«Он врёт. Или недоговаривает», – решил я. Но что он скрывает? И почему мне кажется, что это касается не только его?
– Есть одно лицо… особенно чёткое? – спросил я осторожно, как сапёр, разминирующий бомбу, зная, что любая ошибка может стать последней.
Фёдор Михайлович вздрогнул так, будто я ткнул его электрошокером. Кадык дёрнулся, когда он сглотнул слюну. Запах дорогого одеколона смешался с кислым запахом пота, создавая удушающую атмосферу в кабинете. В комнате стало душно и тревожно. Словно кислород начал исчезать, и нам обоим скоро станет нечем дышать.