Покров над Троицей - стр. 31

–Погоди убегать, – остановил архимандрит вскочившего мальчишку, – грамотку учинити надобно. Бери бумагу и перья… И ты, князь, присядь.

Долгоруков с недовольным видом тоже сел обратно за стол. Составление грамот его не вдохновляло, но положение обязывало.

–Что отвечать будем, отче, на предложение латинское признать законным царем Димитрием вора тушинского, присягнуть ему и вручить ключи от обители патриарху Филарету? – спросил воевода.

Иоасаф, услышав последние слова, весь подобрался, как волкодав, почуявший дичь. Движения стали резче, черты лица заострились, голова наклонилась, обычно участливый взгляд стал колючим, бородка вздёрнулась и, казалось, вот-вот превратится в наконечник копья.

–Филарету?! Нет такого патриарха в богоспасаемом Отечестве. Есть Гермоген, и только он имеет право требовать от обители смирения!

Князь запрокинул голову, уперся взглядом в потолок, демонстрируя своим видом, как далёк он от церковной иерархии.

–Ты, воевода, глаза-то не закатывай, – разгоряченный архимандрит не желал терпеть княжеское равнодушие, – Романовы – они не на патриаршую панагию претендуют. Они повыше метят!

–На престол, что ли? – удивился Долгоруков.

–Именно, – хлопнул архимандрит ладонью по столешнице. – С тех пор как “кошкин род” обосновался у полатей государя нашего Ивана Васильевича, с тех пор как Анастасия Романовна из рода Захарьиных-Юрьевых стала законной супружницей государя, плетут Романовы козни свои вокруг трона царского рамено и сечительно.39

–Не навет ли, отче? – недоверчиво покачал головой Долгоруков.

–А вот сам посуди, воевода, – Иоасаф понизил громкость голоса, но жесткость не умерил. – Духовнику-иезуиту, пришедшему исповедовать «умирающего», сказавшийся больным самозванец вытащил из-под подушки и подал чудной свиток. В грамотке значилось, что перед польским ксендзом лежит сам сын Ивана Васильевича. А ещё Гришка показал хозяину имения князю Вишневскому крест наперсный, золотой, драгоценными камнями осыпанный, подаренный царственному младенцу его крёстным отцом, боярином князем Иваном Мстиславским. А теперь скажи, воевода, кто в Москве мог грамотку такую сотворити да подарок сежде, подлинным признанный?

–А Романовым что с того? Какой прибыток?

–Не скажи. Самозванец отблагодарил их сполна. Мёртвых с почестями перезахоронили, ссыльных вернули, а монаха Филарета облачили в архиерейские одежды и повелели быть «наречённым» Патриархом Московским и всея Руси.40 Но ему мало. Не того полёта птица – при воре состоять…

–Пустое, – махнул рукой Долгоруков, – худородны Романовы. Не поддержит их ни одна фамилия боярская. Мстиславские, Воротынские, Шереметевы, Трубецкие, Черкасские, Голицыны – любые из них родовитее да состоятельнее будут… Никто под руку Романовых не пойдёт – спесь не позволит.

– Не поддержат бояре – поддержит посад, – вздохнул Иоасаф. – Филарет – змея, кошкой ласковой обернуться способная, на коленях пригреться, лагодити зело,41 а потом ужалить исподтишка.

Архимандрит вздохнул коротко, плечи его опали, и глаза погасли, словно исчерпали запас внутренней энергии.

–Молиться буду, чтобы управил Господь наш головами боярскими и не допустил поругания Отечества, отдав под власть клятвопреступников и христопродавцев. Пиши, Иван!

«Гетману Сапеге, каштеляну киевскому и всем его латинским соглядатаям. Да будет известно вашему темному царству, что напрасно прельщаете вы Христово стадо; и десятилетнее отроча в Троицком монастыре смеется вашему безумному совету. Не изменим ни вере, ни Царю, хотя бы предлагали вы и всего мира сокровища»…