Пленники раздора - стр. 52

Даже в синильной темноте было видно, как Клёна отшатнулась. А Лесана схватила Люта за ошейник и поволокла прочь, в душе кляня себя, что позволила этим двоим перемолвиться. В груди обережницы клокотал испепеляющий гнев.

Когда нынче Клёна упрашивала отвести её к Люту, Лесана воспротивилась. Чего ей там делать? Пугаться лишний раз или, напротив, привораживаться? Этот змей, ежели кольцами обовьёт, не вырвешься. Но Клёна так просила, что пришлось уступить. Пусть встретятся. Пусть увидит, как мерцают во мраке звериные глаза, вспомнит, как перекидывался человек в волка. Глядишь, умишка-то прибудет. Да и с волколаком Лесана загодя поговорила, наказала, чтоб отсёк от себя глупышку, не дурил голову. И ведь слово-то он сдержал, сказал правду. Но кто ж знал, что правда его окажется такой… уродливой.

Клёна шла рядом, заметно бледная, но без гнева в глазах. Однако обережница всё одно озлилась на пленника и намеренно вытолкала его на верхние ярусы, не защитив глаза повязкой.

Решил поиздеваться? Добро. Терпи теперь.

Волколак зажмурился, закрыл лицо локтем и наугад побрёл туда, куда тычками гнала его осенённая.

– Это правда? – спросила его Клёна в спину. – Это правда был ты?

– Я, – ответил Лют. – Просто тебе тогда повезло. А мне нет.

Он с сожалением вздохнул и пошёл дальше. Оборотень не видел, как девушки обменялись короткими взглядами. Во взгляде Лесаны читалось: «Я же говорила». А во взгляде Клёны: «Я поняла».

Вскоре Лют почувствовал, что Клёна свернула в другой коридор: её запах медленно ускользал, истончался и наконец вовсе пропал.

А спустя несколько сотен шагов обережница впихнула пленника в покой главы. Лют нащупал лавку, опустился на неё, крепко-накрепко закрыл глаза ладонями и изготовился к казни.

Лучинка чадила и потрескивала. Огонёк дрожал, бросая на стены зыбкие тени. Ночь уже была на исходе. Через оборот горизонт начнёт светлеть, над лесом покажется солнце. Сугробы окрасятся поначалу в сиреневый, а потом в розовый цвет. Однако пока за окнами тоскливо подвывал ветер, да сквозило в щели заволочённого окна. А Ихтор всё сидел за столом и перебирал старые свитки. Аж спина затекла горбиться.

Он читал не то шестой, не то седьмой свиток по лекарскому делу, но так ине мог понять, что приключилось с Донатосовой дурочкой. Впервые Ихтор имел дело со столь чудной хворью, чтоб болящий и огнём горел, и в ознобе трясся, и потел, и едва стонать мог от жажды, и задыхался, и кашлял, и блевал без остановки, и леденел до синевы. И всё это едва ли не одномоментно. А потом скаженной вдруг делалось легче. Она немного дремала, после чего поднималась свежей, полной сил, осунувшейся, конечно, но явно не умирающей. Да только через пару оборотов всё начиналось сызнова.

Как Встрешник сглазил!

Вот и сидел Ихтор, забыв про сон, читал-перечитывал ветхие свитки, но так ни на шаг ине приблизился к пониманию этого недуга.

– Не чёрная лихорадка, не сухотная, не паду́чая[4], – бормотал вполголоса целитель, перебирая названия всевозможных хворей и сверяя их с приметами Светлиной болезни.

Ихтор со всем тщанием вчитывался в рукописи, тёр лоб. Впусте. По всему выходило, что девка болела… всем. Вот только, как ни всматривался целитель, не видел в сиянии дара чёрных пятен, которые обычно указывали на хворобу. Не понимал он, как такое могло быть, и оттого злился.