Пленники раздора - стр. 17
– И ухо одно слышать хуже стало. Правое.
Ихтор покачал головой.
– Эк тебя. Могу только…
Неожиданно он так крепко обхватил голову Клёны, что девушка испуганно пискнула. Горячие ладони стиснули затылок и лоб, обжигающие токи хлынули в кровь. Перед глазами всё смерклось. Показалось, будто кости под кожей шевельнулись, даже челюсть повело. Тут же накатила дурнота, а потом наступило облегчение.
– Лучше? – спросил целитель. – Голова не кружится?
– Нет…
Клёне и впрямь стало лучше: в ухе больше не шумело, боль почти исчезла.
– Завтра ещё придёшь. Хоть немного полегче будет.
Клесх, который всё это время стоял, привалившись к косяку, мрачно спросил:
– Это что ж, навсегда теперь?
– Головные боли притупятся, но совсем не пройдут, – ответил целитель. – Поздно спохватились. Может, Майрико и смогла бы излечить. А мне не по силам. Да ты не горюй, красавица. – Обережник потрепал Клёну по макушке. – У нас в этом году хорошего мальчишку из Любян привезли. Подучится, глядишь, и не такое сможет исцелить. А пока ко мне приходи. Дорогу запомнила?
Она кивнула, по-прежнему глядя в пол. Смотреть на лекаря ей всё ещё было страшно. И стыдно этого страха.
– Ну, ступай.
Девушка вернулась в Клесхов покойчик. Там можно было хоть на время спрятаться от всех. Клёна понимала: надо заняться каким-нибудь делом, нельзя вечно сидеть в четырёх стенах и скорбеть. Но переневолить себя не получалось. Хотелось просто кутаться в старую шаль, вдыхать медленно-медленно истончающийся родной мамин запах и ни о чём не думать.
Через несколько дней Клесх показал Клёне маленькую комнатушку и спросил:
– Не забоишься одна ночевать?
Девушка помотала головой. Нет. Уже не забоится. Да и ему, поди, надоело слушать ночами её всхлипы.
В покойчике оказалось на удивление уютно. А ещё тут можно было хоть до утра жечь лучину, смотреть на огонёк, на пляшущие тени, слушать ветер за окном и обнимать старую шаль, уткнувшись в неё лицом. Но так уж случилось, что именно в этот первый по-настоящему одинокий вечер Клёна с тоской поняла: шаль теперь пахнет Цитаделью и ей самой.
Наутро к девушке заглянул Клесх. Она сидела, забравшись с ногами на лавку, в одной исподней рубахе и бездумно перебирала косу. Ав плошке под светцом лежала горка сгоревших лучин.
Отчим окинул покойчик быстрым взглядом и с порога сказал:
– Значит так, девка. Хватит. Нагоревалась. Зелёная вон вся, только плачешь да сопли глотаешь. Этак совсем усохнешь. Поднимайся. Одевайся. Тебя на поварне ждут.
Клёна испуганно вскочила и принялась торопливо натягивать рубаху. Она боялась его таким: властным, резким, с колючим взглядом серых глаз.
– Ну будет, – смягчился Клесх, увидев её испуг. – Затряслась. Идём.
И вдруг обнял. Уткнулся носом в макушку, сделал глубокий вдох. Клёна окаменела. А потом с опозданием поняла: он тоже чувствует запах… запах мамы, дома, всего того, что исчезло навсегда.
И она, так похожая на Дарину, для него то же, что для неё старая ношеная шаль – память о самом дорогом.
– Клесх! – Девушка вцепилась в него.
– Всё… – Он тут же отстранился. – Идём, покажу кое-кого.
– Кого? – с удивлением спросила падчерица.
– Увидишь.
На поварне было душно, пахло луком и варёным мясом. А у окна на огромном, присыпанном мукой столе месили тесто…
Клёна подалась вперёд, не веря глазам.