Пленники раздора - стр. 18

– Нелюба?! Цвета?!

Девушки обернулись на её возглас и несколько мгновений изумлённо хлопали глазами, словно не узнавая.

– Клёна! – первой взвизгнула Цвета. – Клёна!

Клесх отошёл в сторону, чтоб не мешать подругам обниматься, и сказал:

– Ну, вижу, дело на лад пойдёт. Теперь, небось, повеселеете.

С этими словами он вышел.

Однако были на свете вещи, в которых глава Цитадели ничего не смыслил. Такие, как, например, глупые девки. Клесх никак не мог предугадать, что три чудом спасшиеся подружки возьмутся рыдать на всю поварню, вспоминая сгибшие Лущаны, родню и женихов.

Повеселеть в тот день у них так и не вышло. Да и у него тоже.

Он не знал, как давно находится в плену: оборот, день или седмицу. Непроглядная и глухая темнота не сменялась дневным светом.

В узилище постоянно находились сторожа. Разные. Одни являлись в зверином обличье и ложились у двери, другие оставались людьми и просто сидели на полу, разглядывая пленника.

Эта, со злющими зелёными глазами, наведывалась часто. Устраивалась напротив и начинала шептать. Во мраке голос звучал глухо, и казалось, будто с обережником беседует сама темнота.

Темнота издевалась. Темнота предлагала воды или еды. Темнота рассказывала, что в лесу светит солнце. Темнота ходила кругами, то вкрадчиво шепча, то глумливо уговаривая. Темнота касалась холодного лба мягкой горячей ладонью или хищно рычала. Темнота смеялась. Изредка вздыхала. Но не от жалости. Нет. Ей было скучно с ним.

Пленник молчал. Молчал и лежал, закрыв глаза. Изредка вяло шевелился на жёстком полу, ежели шёпот становился вовсе не выносимым, а боль в разбитой голове – тошнотворной. Когда было совсем тяжко, глухо стонал, кусая разбитые губы. В конце концов, нет ничего стыдного в том, что страдание отворяет глотку. Позорно, когда оно развязывает язык.

То ли седмицу, то ли месяц, то ли год назад – он не знал, как давно – его приходили первый раз кормить. Тогда он ещё мог сопротивляться. Слабо, но мог. Кто-то ударил его головой о каменный пол. С той поры в ней всё и перемешалось. А может, не с той… Может, это случилось, когда его избили за то, что он не отвечал на вопросы вожака? Или вожак после того самого первого раза более не приходил? Мысли путались.

Обережник всё чаще и чаще погружался в равнодушное, вязкое, будто кисель, полузабытьё. Там он не размышлял, не злился, не надеялся. Там он просто был. Ни живым, ни мёртвым. Никаким. С ним что-то делали: то поили, то через силу вливали безвкусную похлёбку. Сам он не ел, сопротивлялся, покуда мог. Вырывался, дёргался. Зачем позволять откармливать себя, как свинью на убой? Но эти хотели, чтобы он жил. Им нужна была кровь. Им нужна была сила, которой в нём почти не осталось. Потому пленнику не позволяли умереть. Но Фебру уже было всё равно. Он лишь хотел спать. И тишины. Чтоб темнота молчала. Он же молчит. А ей чего неймётся?

Ходящие больше не вызывали ненависти, скрип двери – любопытства, а собственная беспомощность – злости. Его о чём-то спрашивали. Что-то обещали, ежели ответит. Но он лежал как бревно и не вслушивался в слова.

Сознание Фебр больше не терял, хотя иной раз и предпочёл бы яви беспамятство. Его уже не грызли. Он и так был едва жив. Сила уходила вместе с кровью. Тело сделалось чужим, холодным. Он замерзал.