Первая любовь - стр. 28

Все, точка. Не точка, а гроб. «Гробовщик вы, товарищ лейтенант Дегтярев! – скажет Хач. – Вы подвели полк!». Секунды стучали в сердце. Сколько раз они уже стукнули?

– Марченко, схему!

Зачем тебе схема, Ленька? Пока будешь копаться, пока устранишь неисправность, противник забросает тебя бомбами. Схема не нужна, потому что я знаю ее наизусть. А станция не работает. Может, в приемнике?.. Куда это лезет Гапоненко? Зачем ему ЗИП?..

А тот уже выхватил лампу, открыл приемный блок и движением фокусника заменил одну из ламп.

Сколько у тебя чувств, Гапоненко? Если ты найдешь сейчас неисправность, я скажу, что ты колдун. Потому что одних знаний здесь недостаточно. Сколько у человека чувств вообще? Пять?.. Значит, у тебя, Гапоненко, на одно больше…

Ровный гуд аппаратуры, гуд сотен тысяч комаров. Развертка высвечивает цели. Прошло всего тринадцать секунд.

– «Бамбук»! я – «Гроб». Цель…

Все, что было потом, происходило уже в рамках привычного. Ослепший на тринадцать секунд экран жил во мне, когда мы перемещались на запасную позицию и когда ловили цели в противогазах. Я даже не обеспокоился, когда тучный майор-посредник неожиданной вводной «вывел меня из строя». Даже не усомнился, что расчет и без меня сработает, как надо.

Команда «отбой» прозвучала с восходом солнца. За посредником на позицию прислали газик. Я сопроводил его до машины и даже распахнул перед ним дверцу. Не из подхалимажа, а от довольства тем, что удачно сработали, и он был тому свидетелем.

Перед тем, как отбыть, посредник сказал:

– Я удовлетворен.

– Спасибо, товарищ майор, – не по уставу ответил я и поймал себя на том, что прозвучало не «байор», и, значит, нос мой пришел в норму.

Проводив его, я открыл кабину станции:

– Вылазь, гробовщики!

Мы уселись, кто на что. Гапоненко потянулся к брустверу, смял в пригоршне снег, бросил. Затем закурил.

Я мог бы в то утро сказать ему много хороших слов. Они были лишними. Голубоватые рассветные сумерки спокойно уплывали в сторону недалекого леса. Голубизна задерживалась на островках снега, но и там тихо и безмятежно таяла. Даже мысли были дремотно-безмятежными.

– Товарищ лейтенант!

– Что, Алексей? – Я первый раз назвал Гапоненко по имени.

– Помните наш разговор? – В лице его тоже была безмятежность. Только две морщинки на лбу нарушали ее.

– Помню.

– Знаете, за что меня в детдоме из комсомола исключили?

Я даже не знал, что он раньше был комсомольцем.

– За то, что на собрании не так выступил. Рассказал, что директор и завхоз детдомовских свиней налево пустили. И купили себе моторку для охоты. А свиней списали на падёж… За клевету меня исключили.

– Ты можешь снова вступить.

– Ну, уж нет. Не терплю словоблудия… Я просто хотел сказать, товарищ лейтенант, что вы тогда правы были: не надо копаться в болячках…

Я сидел в пустой ленкомнате в полном довольстве собой и в индюшачьей важности. На подведении итогов председатель комиссии дважды упомянул мою фамилию и похвалил весь расчет. Сергею, правда, комплиментов досталось больше. Его взвод отчитывался за полк по кроссовой подготовке, и все каким-то макаром уложились в разрядные нормы. Ничего не скажешь – молодцы, а я не верил, что они выполнят это свое обязательство. Мои подчиненные, уж точно, не вышли бы в разрядники.

Комиссия утром уехала, и я тихо радовался тому, что теперь можно расслабиться.