Первая любовь - стр. 29
И никуда не деться, придется общаться с Сергеем.
В эти минуты он и ввалился.
– Ну как, гробовщик? Азимут – сорок, цель – чемергес?
Я промолчал, глядя ему в лоб.
– Да и потолковать надо бы, – проговорил он. – Я же соображаю, что ты на меня ножик точишь.
Я видел, что ему неловко, и был этим подло доволен.
Мне не хочется спорить. Смотрю в окно. День катится на вторую половину. В городке тихо – солдаты отправились в баню смывать инспекционный пот, а офицеры-женатики разошлись по домам. Пусто вокруг, даже не по себе.
– Серега, – сказал я, – а ведь мы не поймем друг друга.
– Почему, Лень? – Он весь подался ко мне, и в лице его появилось что-то просительное. – Почему, Лень? Мы же с тобой два старых стариканчика! – Это мое слово «стариканчик», так я Сергея иногда называл. – Помнишь, Лень, как мы волокли на себе пушку? Тягач заглох, и мы волокли ее по песку. Ты еще сказал, что те полтора километра, как печать на будущее.
– Помню, Серега.
И сразу после этих слов заползло в комнату щемящее чувство утраты. Да разве ж это конец? Ведь мы, точно, стариканчики из одного кубрика, и Сергей, и Даниял, и я.
– Ладно, Серега, пошли до хаты, – сказал я.
Но «до хаты» не получилось. В дверь громко стукнули и, не дожидаясь разрешения, распахнули. Вошел мрачный сержант Марченко.
– Гапоненко ушел.
Я выскочил из ленкомнаты. Схватил стоявший в тамбуре велосипед капитана Асадуллина, дежурившего по части. Повихлял по весенней, размазанной тягачами колее в сторону Лугинок.
Дорога взбиралась на бугор. Педали прокручивались. Колеса разъезжались.
Мальчишечью фигуру Гапоненко заметил сразу за бугром и прибавил ходу. Он оглянулся, шатнулся было к обочине. Вокруг ни кустика, одно ровное поле.
Я остановился. Ждал, когда он подойдет. Приблизился и уставился в землю. Шапка сползла на затылок. Две темных морщинки прорезали лоб. Весь он был неприкаянный и неухоженный. Вроде бы и не он, мой ровесник, а совсем мальчишка.
– Пошли! – сказал я.
Он, молча, двинулся за мной.
Потом мы долго сидели в ленинской комнате вдвоем.
– О чем ты думаешь, Алексей? Две самоволки за три месяца – это трибунал! Знаешь об этом?
– А кому жалко?
– Мне жалко.
– Жалелок на всех не хватит, товарищ лейтенант.
– Твою девушку Катериной зовут?
– Катериной.
– Любишь ее?
Он глянул на меня исподлобья.
– Люблю, и что?
– Она же переживать будет, если в дисбат загремишь.
В глазах его я прочитал: «Много ты понимаешь!». И услышал:
– Не будет переживать. Вы, товарищ лейтенант, баб не знаете. Они только себя любят.
Я внутренне чертыхнулся и запоздало подумал о том, что девушке той всего скорее наплевать на какого-то Гапоненко. Не он, так другой найдется, мало ли солдат в гарнизоне!
Подумал так и твердо решил повидать ее.
Я неуверенно крутился вокруг фермы, не решаясь заглянуть вовнутрь. Было холодно, я постукивал для согрева сапогами и ждал, чтобы кто-нибудь вышел из помещения.
– Или замерз, лейтенант?
Черноглазая, чернобровая, с губами сердечком, стояла передо мной красавица. Подошла, верно, со стороны и глядела, улыбаясь.
– Здравствуйте, – произнес я.
– Здрав-ствуй-те, – она явно передразнила меня.
– Я к вам по делу.
– Ко мне или ко всем?
– Понимаете… И не к вам, и не ко всем… Вы здесь работаете?
Она рассмеялась.
– Проходи, чего уж.
Толкнула скрипучую дверь, запустив меня в темный и тесный тамбур. Предупредила певучим грудным голосом: