Падение - стр. 35
не знаю, корыто? ― выпечки. Что―то вроде рогаликов, только не таких изогнутых, больше походящих на маленькие французские булочки ― круассаны или как их там.
― Где ты взяла гребаные яйца?
― А их здесь и нет. ― огорошивает. ― Ни яиц, ни молока. Только вода, мука и дрожжи. Которых, как ни странно, у тебя полно. ― и только собираюсь напомнить, что не позволял ей хозяйничать на своей кухне, как она с громким стоном откусывает кусочек и удовлетворенно закрывает глаза. Какого… ― Они с начинкой?
― Нашла вишневое варенье в шкафу. Невероятное, кстати. Домашнее?
Мамино. Которое я, блядь, берег как зеницу ока.
И должен злиться, черт возьми, но…
― Попробуешь?
― Нет.
― Как хочешь, ― равнодушно пожимает плечами и откусывает ещё.
А я перевожу взгляд на опустошенную наполовину банку.
Вику бы за такое убил.
Если бы она хоть к одной маминой вещи притронулась, если бы попыталась зайти в её комнату, как Соня сегодня, я бы не сдержался, клянусь. И по логике от всего этого сюра меня на части рвать должно, но вместо этого молча стою, наблюдая за тем, с каким удовольствием ненормальная ест булочки. А ещё ― как забавно и в разные стороны торчат её спутанные после душа волосы. И не знаю, то ли от жара духовки, то ли от воды, веснушки на её лице сегодня горят особенно ярко. Как и её глаза ― большие, совиные.
― Зачем ты это делаешь?
― Что?
― Это, ― киваю на «рогалики», хотя не уверен, что говорю о них.
Ни в чем не уверен.
― В моем доме запах выпечки сродни запаху машинного масла в твоём гараже ― постоянен. ― сравнивает, а затем морщит нос и тепло улыбается. ― Мама говорит, что аромат горячих булочек делает нас добрее друг к другу. А ещё забирает из дома весь сор. Наверное, мне просто захотелось… не знаю, наполнить эти стены счастьем.
― Это бред, ты ведь понимаешь? Запах хлеба не изменит всего этого дерьма между нами.
― Может, и не изменит. Но маленькая наивная девочка внутри меня хотя бы попытается. ― произносит тихо, почти бесстрашно.
А я понятия не имею, что со всем этим делать.
Совершенно.
Но Соня, как и обычно, решает всё за меня.
― Что произошло между тобой и Болконским?
И я мог бы солгать, но не вижу смысла.
Тем более, что голубоглазая зараза всегда видит меня насквозь.
― Не твоего ума дело.
― Значит, что―то произошло?
― Что из фразы «не твоего ума дело» тебе не ясно?
― Вы подрались.
― Вау. Да ты у нас маленькая мисс очевидность. Метишь на Оскар?
― Шипы. Ты выпускаешь их каждый раз, когда кто―то пытается влезть тебе в душу.
― Так, может, не хрен туда лезть, а? Как считаешь?
И так злит то, что так хорошо меня знает.
Не должна ведь, да?
Не ОНА.
― Я лишь хочу помочь.
― Может тебе собаку с улицы взять? ― снова срываюсь. ― Или в какой―нибудь социальный фонд пойти волонтером? Какого ты КО МНЕ привязалась?
― Потому что мы семья, ― просто фраза, самая, блядь, обыкновенная, а полосует до оголенных нервов, вспарывая старые рубцы.
― Хрена с два, ― почти бью ладонью по столу, и пальцы сами сжимаются в кулаки.
― Ты отталкиваешь нас. Отталкиваешь своего отца! ― кричит, но уже мне в спину, потому что я несусь прочь от очередной нравственной проповеди. ― Тебе больно, я знаю…
― Ни черта ты не знаешь! ― обрываю, пока всё не стало хуже; пока она не перешла запретную черту.
― Ты думаешь, что одинок в своей боли, но это не так!