Око за око - стр. 3
– Диоклу справим новую одежду. Стыдно смотреть на него: парню двенадцатый год, а он ходит в лохмотьях!
– Клейсе – красивую куклу…
– Тебе – дорогой отрез на хитон[5] и рабыню по хозяйству!
– А твой римский друг не обманет? – вдруг испугалась Гедита. – Не передумает?
– Квинт? Никогда! Это ведь бывший римский центурион,[6] а они умеют держать слово! – засмеялся Эвбулид и торопливо зашептал: – Он уже дал мне сегодня сто драхм. И дал бы еще, да больше у него при себе не оказалось. Но он пообещал, что остальные через полмесяца принесет его раб!
– Как это было бы хорошо…
Наутро Гедита первым делом поспешила к жене соседа Демофонта поделиться радостью. Но та неожиданно огорчила ее.
Целый час она рассказывала о жертвах ловких ростовщиков, окончательно разорившихся или даже проданных в рабство, обещала подробно разузнать все о мельнице и о римлянине, и так напугала Гедиту, что теперь она смотрела на монеты с нескрываемым ужасом.
Несколько раз она порывалась остановить мужа и просить вернуть эти деньги, пока не поздно. Но унылый в последнее время голос Эвбулида был таким ликующим, а всегда озабоченное лицо его излучало столько радости, что готовые уже сорваться слова замирали на языке.
И Гедита, чтобы удержать слезы, только крепче прижимала к губам край хитона.
– …сто шестьдесят три, сто шестьдесят четыре, – словно почувствовав ее состояние, улыбнулся жене Эвбулид. Подмигнул сыну: – Сто шестьдесят пять!
Диол, худой и юркий, как все дети Афин в его возрасте, мигнул в ответ сразу обоими глазами и снова впился в серебро восторженным взглядом.
Фила зевнула в кулачок и украдкой оглянулась на дверь гинекея, где ее ждала давно уже остывшая постель.
Пятилетняя Клейса, укутанная в обрез старого плаща-гиматия, наклонилась к глиняной кукле и стала тихонько напевать, баюкая ее.
– Диокл, не ослепни! – посмеивался подмечавший все вокруг Эвбулид. – Фила, так ты все свое приданное проспишь! Армен, а ты что – тетрадрахму решил проглотить?[7]
Высохший, болезненный раб закрыл рот и горестно усмехнулся:
– Зачем мне теперь серебро? Впору уже обол Харона[8] за щеку, да только нам, рабам, не положено…
Он закашлялся, схватившись рукой за грудь, и так надсадно и долго хэкал горлом, что Эвбулиду самому захотелось прокашляться за него. Он с жалостью покосился на своего единственного раба и сказал:
– Что закон жалеет для вас даже медный обол – это так. Но здесь все свои. Придумаем что-нибудь, когда Аид[9] позовет тебя в свое печальное царство.
– Как будет угодно господину… – благодарно взглянул на Эвбулида Армен. – Лишь бы у него потом не было неприятностей. Я уже и на могильную плиту накопил, господину останется лишь заказать в скульптурной мастерской надпись, какую он сочтет справедливой…
– Это будет длинная и красивая надпись! – пообещал Эвбулид. – Как тебе нравится, скажем, такая: «Здесь отдыхает от земной жизни самый преданный и покладистый раб Афин – Армен, двенадцать лет верой и правдой прослуживший в доме Эвбулида. Кто бы ты ни был, прохожий, – свободный или раб, как и я – прощай!»
– Нет! – всхлипнул Армен и замотал головой. – У господина будут неприятности, что он похоронил раба на кладбище, вместо того чтобы бросить на свалку за городом. Пусть господин оставит одно только слово: «Прощай».
Он задумался, но монеты, мелькавшие в руках Эвбулида, отвлекли его от печальных мыслей. Подбородок Армена опять отвис, обнажая беззубый, с острыми осколками корней рот. Морщинистое лицо раба выразило крайнюю степень изумления: откуда вдруг такое богатство в доме, где еще вчера за счастье почиталось иметь лишний обол?…