Окаяныш - стр. 11

Дед Новик всё так же дремал у забора, и когда она рухнула рядом, чтобы отдышаться, пробормотал в бороду: «Рогозину выбрось. В дом её не таскай».

– П-почему? – выдохнула Мила.

– Да чтобы баламутень за ней не пришёл. По солнцу, положим, не решится. А ночью может и навестить.

– Я… сейчас… видела…

– Баламутня. По утрам он любит всплывать, подглядывать за людями. Но на бережок не суётся – от солнца ему сильный вред. Зато ночами полная свобода, ночами, бывает, он и в деревню заходит.

– Но кто это??

– Баламутень же, бестолковая. Из топельцов. Здесь их немного – у нас в деревне правила знают.

Слово было незнакомое, но Мила прекрасно поняла его смысл и тихо ахнула, безоговорочно поверив деду. Да и как было не поверить – если только что сама видела в реке это отвратительную тварь.

– Но как такое возможно? Откуда он взялся?

– В Рубяжах всё возможно, – подхрюкнул дед и, выпростав руку из складок одёжки, звонко прихлопнул Милу по лбу.

Ладонь у него оказалась сухая и горячая. Кожу сразу ожгло кипятком, но отстраниться Мила не смогла – какая-то сила удерживала её на месте словно магнит.

– Забыццё дужа моцнае (забвение очень мощное, бел.)… Постаралась! Но свести можно. Ты не боись, унучка… – забормотал дед непонятное.

Мила деда не слышала – из глаз брызнули слёзы, до того больно сделалось голове.

– Отпусти её, старый пянёк! – баба Жоля спешила к ним по дорожке. – Изведёшь мне дзяўчынку! Она уже и с лица сошла!

Дед Новик ещё продолжал удерживать Милу, и опустил, лишь когда бабка шлёпнула его по руке. Боль тут же прекратилась. И Мила смогла свободно вздохнуть.

– Ишче и пятно ей наставил – точь-в-точь как Янкина мета! Чего удумал? Зачем это всё?

Не дожидаясь ответа, баба Жоля приложила Миле ко лбу чистый прохладный платочек, и, приникнув к нему губами, зашептала быстро-быстро.

– Что ты там шэпчэ зря, – не открывая глаз, поинтересовался дед – Забыццё на ней. Забыццё.

– Забвение? – бабка обхватила ладонями лицо Милы, пристально вгляделась в глаза. – То-то я смотрю – не такая ты, Милушка. Вроде и говорю с тобой, а отклика не чую.

– Что на мне? Какое забвение? – Мила вывернулась из бабкиных рук и помотала головой. Боль от дедова прикосновения хоть и прошла, но соображалось ещё плоховато.

– Забыццё. Память тебе отчекрыжили.

– Как это – отчекрыжили?

– А так. Раз – и усё. Нету.

– Забвение, Милушка. вроде замка. Или тебя не помнят, или ты забываешь. Его чаще перевязом срабатывают. А иные стиранием. Перевяз размотать можно. А стирание уже навсегда.

– Перевязка на ней, – дед улыбнулся, пошевелив бородой. – Узелок-бусина красиньким горит.

– Ты хоть понял, чья это работа?

– Чего ж не понять. Санька и сделала. Она умелицей была. Таких больше нету.

Дедово заявление про перевяз сильно взвинтило Милу. Если он прав, то эти внезапно прорывающиеся видения – правдивые картинки из её детства? Но что же заставило «Саньку» – её бабушку?! – поставить на них заслон?

– Ты иди до меня, Милушка. – неожиданно попросила её баба Жоля. – Нам с Новиком словом перекинуться надо. Я тебя догоню.

– Можно, я здесь подожду? Хочу узнать про забвение и про перевязку. Это же меня напрямую касается!

– И узнаешь. Дома поговорим. Про всё поговорим, Милушка, обещаю. В Дрыгву тогда позже наведаемся. Как начнёшь вспоминать.

– А если не начну?