Няня на месяц, или Я - студентка меда! - стр. 41

Сороки глупы.

– Ничего, – я улыбаюсь вежливо, отзываюсь беспечно.

И меня… отпускает, уходит злость, без которой говорить получается радушно, почти весело:

– Родители Яна и Яны уехали по делам, они скоро вернутся. Не переживайте уж за них так сильно, они вам всё ж не родные, чтоб столько вопросов иметь, правда? Остальное же, простите, не ваше дело. И, к слову, в приличном обществе сначала принято представляться, и лишь после докучать со сплетнями.

Наверное, меня отпускает не до конца.

Ещё клокочет глубоко внутри злость, полыхает. И в голосе она прорывается, вплетается в любезность и веселье, поскольку сорока смотрит широко распахнутыми глазами, что с каждым моим словом только увеличиваются, расширяются.

Изумлённо.

И все сплетничают, да. И кости перемывать я тоже умею, обсуждаю, но… не ношу я сплетни на своем хвосте, как она, не вываливаю на незнакомых мне людей слухи, в которых, как обычно бывает, и половины правды нет.

И потому она меня… бесит.

– Всего хорошего, – я киваю.

Поднимаюсь, чтоб сусликов найти, увести отсюда домой или в парк. Без разницы куда решат сами монстры, главное, чтобы подальше от этой детской площадки, от сороки, которой ещё минута и в пережженные краской волосы я вцеплюсь сама.

Выдеру её плохо осветленные перья.

И встаю я вовремя, потому что от ярких горок с песочницей на всю детскую площадку разносится крик, разлетаются звонкие слова.

Гневные.

И кричит яростно уже до боли знакомый голос:

– Сам ты сирота! Нас никто не бросал! Мама вернётся! И папа у нас не бандит! Они нас не бросили! Идиот!!!

Ян бьёт лопаткой по голове белобрысого пацана, кидается на него с кулаками, а Яна его подбадривает, добавляет ведёрком, и к монстрам я срываюсь, несусь, ставя личные беговые рекорды.

Замечаю, что сорока тоже подрывается.

– Владик!!! Ваши дети – чудовища! – она рявкает мне на ходу, всплескивает руками-крыльями. – Бандиты! Ты чего творишь, сволочь малолетняя?!

Это Яну.

Которого схватить мамаша Владика пытается, но я успеваю раньше, не даю впиться в моего суслика.

– Руки убрали! – я рявкаю, не узнавая себя.

И сорока отшатывается.

Заслоняет своё драгоценное чадо, которое, высовывая голову, торжествующе вопит:

– Никому вы не нужны! Сироты, сироты, сироты… Дядя вас в детдом отправит, бе-е-е! Вы ему жить мешаете!

– Влад! – сорока одергивает, но… без возмущения.

Её возмущение целиком и полностью направлено на меня, и взглядом она меня испепеляет, орёт, подбоченившись, на весь двор:

– Ты посмотри, что твои поганцы устроили! Да на вас в опеку заявить надо. Безродительщина! Строит тут из себя фифу интельхентную, поглядите на неё! В приличном обществе… За детьми научись смотреть сначала, хамка!

– Даша, он первый начал! – Яна требовательно дёргает меня за футболку.

Задирает голову.

Смотрит.

– Что?! – мамаша, отрываясь от осмотра ненаглядной кровиночки, взвивается. – Это мой Владик первый начал?! Да как ты смеешь, паршивка бандитская?! Да мой Владик никогда б первый не начал! Все, все видели, кто первый драться полез!

– Он сказал, что мы сироты и нас никто не любит, – Яна выпячивает нижнюю губу, а Ян начинает активнее вырываться из моих рук, пыхтит. – Даша, он говорит, что Кирилл нас едва терпит и мы ему скоро совсем надоедим. Он нас в детдом сда-а-аст…

Яна срывается.

И слёзы, от которых совсем не по-взрослому мне самой хочется отвесить взашей Владику, катятся по чумазым щекам.