Няня на месяц, или Я - студентка меда! - стр. 40

Пусть и ответить тянет, терпеть не могу таких вот, разговорчивых и бесцеремонных, и тыканья от незнакомых я не переношу.

Корёжит.

Можно назвать меня высокомерной, но мед неплохо научил общаться со всеми на «вы», выдрессировал, сделал привычным, как и с именами-отчествами, без которых обращаться нельзя, даже внутри группы. Не дай бог при некоторых – старой закалки – преподавателях друг к другу обратиться только по имени или на «ты».

Лекция по деонтологии[1] обеспечена.

Поэтому мы привыкли.

И к отчествам, что шутливо проскальзывают и вне стен больниц, и к субординации с этим самым «вы», и к границам личного и допустимого.

К которым панибратство не пойми с кем не относится, вызывает отторжение, глухое раздражение.

Желание послать.

И жаль, что желание моё усевшаяся рядом мамаша не замечает, не имеет чувство такта, а потому она продолжает, наклоняется ко мне, как к лучшей подружке.

Щебечет беззаботно, по-свойски:

– Алла Ильинична, конечно, женщина хорошая, но, честно говоря, няня из неё плохая. Твоих она постоянно ругала, вечно недовольная… Нет, ну, между нами, оно и понятно, детки-то ведь не её… Тут со своими-то терпения не хватает, а что про чужих говорить можно…

Рукой она машет досадливо.

Вздыхает печально.

– Хорошо, что ты теперь с ними, не чужая. Тётка, как-никак…

– Тётка?

Ура.

Вставить слово в словесный понос мне всё же удаётся, получается. И находку для шпиона, что улыбается в тридцать два зуба, я разглядываю хмуро, смотрю в светло-голубые, рыбьи, глаза, которые запредельным любопытством горят.

И сусликами до такого… любопытство ещё далеко.

И хорошо.

– Ну да, ты ж им тётка, – она соглашается легко.

Не улавливает скепсиса, которым мой голос пропитан, и мой далёкий от дружелюбия взгляд она, кажется, не замечает.

Не понимает.

Втолковывает, как маленькому ребёнку:

– Ну ты же с Кириллом встречаешься, значит, тётка!

Однако…

Возразить мне не дают, сыплют вопросами и собственными же ответами, выводами:

– У вас с ним всё серьёзно, да? Ты с его племянниками согласилась сидеть, значит, серьёзно! Поженитесь скоро? Советую осенью, мы с моим расписались осенью… Слушай… – она восторженно вспыхивает.

Аж подпрыгивает на месте.

Пихает меня в бок, отчего я морщусь, отодвигаюсь на самый край скамейки, ещё немного и свалюсь.

Избавлюсь от общения.

– А где их родители? – вопрос звучит заговорщически.

И мамаша ко мне придвигается, склоняется, чтобы таинственным шёпотом, округлив глаза, выдать, сообщить поистине важное:

– Правда, что у них мать пропала, а отец… а отец, говорят, террорист и бандит?

Я моргаю.

А потом ещё раз.

И я не знаю, что сделать: расхохотаться, всё же послать – простите, деонтология и воспитание! – или ещё похлопать глазками, переваривая столь шикарную, а главное достоверную информацию.

На сии бредни у меня нет адекватной реакции.

И ответа тоже нет.

Точнее есть, но хамить, наверное, всё же не стоит. Лавров, боюсь, не оценит, если я переругаюсь с его соседями.

– …так чего у них с родителями? – мамаша склоняет голову.

Выжидает.

И, пожалуй, я понимаю, кого именно она мне напоминает, кем тянет обозвать с той секунды, как она припорхнула, села рядом, затрещала.

Сорока.

Только настоящая, пернатая, сорока охотится за блестяшками, а эта – за сплетнями. И… и бесполезно злиться на сорок, и бессмысленно с ними ругаться, и даже как-то нелепо им что-то объяснять, они не поймут.