Няня на месяц, или Я - студентка меда! - стр. 43

Меня не касается, как и тогда, в машине, это всё, но в серых глазах слишком много надежды и чего-то ещё такого, отчего я не могу сказать им «нет».

– Я ему скажу.

Я, представляя этот шедевральный разговор, обещаю с тяжёлым вздохом, и моему обещанию вторит уставший голос Кирилла Александровича за спиной:

– Что ты мне скажешь, Штерн?

Я оборачиваюсь, а Лавров маячит на пороге кухни, выглядит вымотанным и хмурым. Трет подбородок и, окинув нас всех цепким взглядом, подходит, оттесняет, забирая из моих рук перекись.

– Что Владик этот первый начал, – я решаюсь.

Кошусь на сусликов, что активно кивают, и Кирилл Александрович прикрикивает, чтобы башкой Ян не мотал.

Мешает.

– И у него кошмарная мамаша. Она… неприятная, просто противная. И суслики были правы, поэтому не надо их ругать и наказывать. И пороть, как просила сорока, тоже не смейте. Я… я вам не дам!

Изумления на квадратный метр слишком много.

И я не знаю у кого его больше: у меня или Лаврова, что замирает с распакованным пластырем в руках, оглядывается на меня через плечо.

Усмехается кривовато:

– Знаешь, Дарья Владимировна, ты не перестаешь меня удивлять.

В его голосе калейдоскоп эмоций, и пока я пытаюсь разобрать их и заодно свои, Кирилл Александрович отворачивается.

Наклеивает пластырь Яну.

– Так, дебоширы, переодеваться шагом марш, – Лавров ссаживает сусликов на пол.

Дожидается, когда они скроются, разворачивается ко мне, и улыбка на его лице поистине дьявольская.

И спрашивает он на редкость вкрадчиво:

– Мне не сметь, Дарья Владимировна? И детей не пороть? Ты не дашь, да?

– Н-не дам, – голос подводит, но отступать поздно.

И некуда.

Позади стол, а впереди Лавров, что не спеша ко мне приближается, интересуется ласково, как-то нежно:

– Ты совсем страх потеряла, Штерн?

– Угу, – я подтверждаю, уточняю совсем уж бесстрашно, – с недосыпа.

И язык под тяжёлым взглядом Красавчика я прикусываю. Страх я, кажется, в самом деле, потеряла, забыла где-то и когда-то, поскольку мой ответ больше тянет на язвительный.

Хотя нет, не тянет.

Мой ответ язвительным и является. И можно подумать на досуге, куда делся пиетет к Лаврову, где затерялся на пару со здравым смыслом, что ехидничать с преподавателями раньше никогда не давал.

– И-извините.

– Извиню, – Кирилл Александрович соглашается не менее язвительно.

Охотно.

Останавливается совсем близко, и голову, чтобы не уткнуться носом ему в грудь, приходится задрать, взглянуть с нового ракурса, разглядеть, потому что за полгода пар я, оказывается, так и не рассмотрела нашего Красавчика.

Не заметила штрих-шрам над губой, не увидела возмутительно длинных для мужчины ресниц, не обратила внимания на лучи морщин у глаз.

– Почему сорока? – он спрашивает почему-то тихо.

Неожиданно.

И я моргаю не менее растерянно, чем при общении с сорокой, и зависать, зачаровано глядя в синеву глаз, перестаю.

Переспрашиваю:

– Чего?

– Ничего, – Кирилл Александрович усмехается. – Чисто из интереса, Штерн, откуда привычка давать людям прозвища?

– С детства.

– Ну-ну.

Лавров хмыкает и, переставая сверлить взглядом, отходит к окну. Распахивает форточку, и, подтянувшись на руках, на подоконник он садится.

Извлекается пачка сигарет из кармана, щёлкает зажигалка.

– Я не собирался их наказывать, Дарья Владимировна, – он бубнит неразборчиво.

И я сама делаю шаг к нему.