Новая эра. Часть первая - стр. 62
Рассуждения, говорит, примитивные. Но заказал 20 книг для магазина, а пока дойдут – попросил прислать или привезти парочку. По ходу нашего разговора позвонил по другому телефону Эдельштейн, он ему сказал: «Заходи», и мне:
– Министр, а денег, гад, не дает. А еще наставником меня считает. Сейчас придет, займемся биур хомец28, знаете что такое беур хомец? Это допить все, что осталось, что за год не допили.
Кризис средних лет
Исраэль Шамир
Только что вышедшая книжка Наума Ваймана «Ханаанские хроники» стоит на стыке жанров. Можно ее читать как литературно-политический дневник человека, активно действующего в русско-израильском обществе, замечающего, социально ангажированного. Так сказать, наш Жюль Ренар и братья Гонкуры. Можно воспринимать как роман о кризисе среднего возраста, который переживает мужчина под пятьдесят, и тогда дневниковая форма – лишь художественный прием. Есть и другие варианты прочтения, о которых – ниже.
Наум, загорелый, фотогеничный и лысый здоровячок средних лет, замечательно поет Есенина под гитару, душа общества, хозяин обширной библиотеки, выпить с ним – одно удовольствие. Милая жена, симпатичные дети. Выпустил несколько книжек стихов. Но достаточно ли указанных положительных качеств для того, чтобы создать интересный дневник? Ведь дневник – будь-то «лирический дневник» или «общественно-политический» дневник – трудный жанр именно в силу его кажущейся легкости. Наступило 12 мартобря, выпил с Рабиновичем, закусили селедкой. Подумалось: какая все же гнида этот Рабинович! Записал это наблюдение и пошел дальше.
Люди, описываемые Вайманом, русские израильские литераторы, от Александра Гольдштейна до Александра Верника, конечно, замечательны на свой манер, но они пока не снискали такой славы и известности, чтобы поверхностные наблюдения за ними были бы интересны сами по себе, как интересны нам любые сведения о Достоевском или Сталине. Все же мы говорим о довольно мелкой окололитературной тусовке. Интересен ли нам искренний дневник, скажем, работника пожарной команды или санэпидемстанции, повествующий о его выпивонах с коллегами? Мне – не очень, если он не открывает глубины человеческих душ, не остроумен, не замечательно написан. В общем, какое нам дело, кто из них с кем пил и спал?
Но, может быть, перед нами – художественное произведение, лирический герой которого, «Наум Вайман», (не путать с автором Наумом Вайманом), мужик под пятьдесят, озабоченный признаком приближающейся старости, тоскующий с собственной приставучей женой, и спасающийся сексом на стороне? Тогда приходится сказать, что образ «Ваймана» Вайману не удался. Перечня сексуальных актов и мест, где оные акты происходили («Третьего утром перехватил ее в Ришоне и поехали в „Императорскую“. Жара была давящей. Выглядела прекрасно. Три пистона хлопнул, потом поехал на работу. Вечером еще один жене, по инерции») еще не достаточно, чтобы ощутить сочувствие и эмпатию. Литература от милицейского протокола тем и отличается, что возникает эффект сопереживания.
Особый интерес для меня всегда представляют попытки передать израильскую речевую стихию, и в частности армейские реалии – средствами русского языка. К сожалению, Вайман пошел по тривиальному пути: длинные цитаты на иврите и приблатненная русская лексика. Меня она коробит, как и очень грубый пересказ израильской истории, вроде «Менахем Бегин, уродец и фразер, <…> подписал с египтянами жалкий мир». Вайману это кажется «лихим стилем Светония», а мне – арканзасской журналистикой из рассказа Марка Твена.