Недиалог - стр. 6
Правда, на место синдрому самозванца пришло чувство крайней уязвимости. Я отдала героине свое путешествие – художественно осмысленное и доработанное – и все же… И вот я вновь и вновь переживала тот давний опыт: актеры раз за разом показывали мое прошлое, подбирали тон, молились и бранились моими репликами (как не вспомнить мой опыт актерских курсов). Я сидела подле режиссера и думала, может, так выглядит страшный суд? Тебе возвращают твое же на разные лады: смотри, внимай, переживай, сама себя суди. По Довлатову: ад – мы сами. Но на десятой-двадцатой репетиции актриса Елена Овсиенко показала свою женщину в поисках нежности, а я уловила ту важнейшую двойственность: это я ехала в том автобусе или она? Чья теперь эта история?
Вот так, отлепившись от своих слов, можно перестать себя судить и переживать, что не поймут, сделают неверно. В прозе у меня это получается лучше. Закончив работу над романом, я отпускаю книгу, будто она в вуз поступила – пусть дальше учится и огребает свое от читателей и критиков. А здесь, на репетициях, вблизи этой, отнюдь не черной, как я тогда рассмотрела, а крапчатой, как звездное небо, сцены – я будто еще могла помочь своим героям родиться.
Кстати, Николай Владимирович Коляда, который смотрел все эскизы в той лаборатории как приглашенный мастер, меня пожурил, мол, у тебя даже в адресе электронной почты есть конфликт, а где он в пьесе? Но женщины, зрительницы, театральные критики, те, кто служит в ГРДТ, говорили: «Не слушайте его, Надя, „Красный Аксай“ нам нужен. Эта пьеса о нас». Удивительное дело. Я писала о себе, а тут, на другом конце России меня поняли и пьесу взяли в репертуар. Получился спектакль о нежности, который готовы смотреть мужчины. После аншлага на премьере, они остались в зале и горячо обсуждали постановку. Такое редко бывает.
Очень просто: стучу по клавиатуре, пока из пальцев не пойдет кровь – так, кажется, говорил Хемингуэй. В моем случае кровоточить начинает раньше, едва в голове закопошится идея. Часто пишу от ощущения несправедливости. Достаточно бытовой ситуации, короткого диалога, подслушанной реплики. Не то чтобы я борец за добро, просто некоторые события не дают моей совести дышать. Тогда нет другого выхода, как написать о них. А форма сама приходит.
Две моих любимых структуры – роман и пьеса.
Пьесы я пишу параллельно с романами, обычно долго вынашиваю, а сам текст рождается за одну-две недели. Для меня прелесть драматургии в ее недосказанности, вибрирующем контакте со всеми героями, который теряется, если текст откладывать и доделывать-перекраивать месяцами. Пьеса читается и смотрится за раз – возможно, и писать ее стоит так же. Однажды я осваивала серфинг: сначала гребешь руками, лежа животом на доске, а когда волна вот-вот тебя накроет, разгоняешься с ней вместе, отталкиваешься от доски и опа! – летишь по вдруг отвердевшей поверхности моря, хватаешь горлом ветер и брызги. То же ощущение, когда тебя несет собственная пьеса.
Романы пишу по полтора-два года. Там всё иначе. Кроме исходного чувства несправедливости. В дебютном романе «Полунощница» моей совести не было покоя от того, как забыта история инвалидов ветеранов ВОВ, живших на Валааме, а в дебютной пьесе «Монеточка» – от понимания того, как новые технологии мешают человеку пробиться к работе, которую он выполнит лучше других. Сродни «Полунощнице» и моя пьеса «Диксон» – о богом забытом поселке, где все знаменитое «самое северное», только людям это не сильно помогает.